И всё же расправа с дворянами да боярами оставалась только частью политической программы мифического Константина Павловича. Окончательная цель его состояла в другом. Он пришел дать крестьянам волю, освободить их от крепостной зависимости. За то и пострадал, потому и был отстранен от престола. «У вас император Николай Павлович, который обманом взял престол у его императорского высочества Константина Павловича, а у нас, у крестьян, императором Константин Павлович»{439}, — заявил крестьянин Тамбовской губернии Евсей Павлов священнику своего прихода и всему честному народу.
«Я та самая воля, что вы ждете! Я — Константин Павлович. Много лет хожу я по земле и смотрю, как люди живут и как маются, — не видать вам воли. Много исходил — теперь уж меньше осталось», — многозначительно замечает странник, путешествующий вместе с богомольцами в Воронеж{440}.
Но в конце концов даже неутомимый Косенькин опустил в борьбе за невольников меч. «Когда посажен был или провозглашен императором, и сенаторы подписались, чтобы невольников избавить, и когда Константин Павлович сказал, каких невольников, то вскорости избрали Николая Павловича, то Константин Павлович сказал: “Ну, братец, владей, а я поеду в Польшу”, — да и мать его ему сказала: “Тебе не должно Польшу оставить”, — то при отъезде положил свою шпагу сверху наперекрест Константиновой и когда садясь в карету, Константин Павлович сказал: “Которая шпага внизу, то будет вверху, а верхняя внизу”, — сел и поскакал, и то проводя его, Н[иколай] П[авлович] пошел к матери, рассказал что при отъезде Константин Павлович говорил, что мать его написавши письмо, чтобы он воротился, и послала за ним фельдъегеря, который, догнавши, подал письмо, и как К[онстантин] П[авлович], почитавши, написал матери: “Мне воротиться весьма затруднительно, ибо дорога весьма неспособна, да и время в Польшу ехать, а приеду к вам, матушка, в гости весной в мае месяце, когда хорошо дорога просохнет, тогда наверняка буду, извольте ждать”»{441}.
Бесконечная волокита с письмами, разъездами фельдъегерей, отсутствие цесаревича в столице получили в конце концов простое, доступное всем объяснение — дороги в России дурны. На прощание же Константин преподал брату урок, по-своему пересказав изречение Христа о том, что последние будут первыми.
Тень Константина Павловича — и ту, что прихлебывала чай в людской, и ту, что размахивала саблей на подступах к Петербургу, и ту, что брела по пыльным сельским дорогам, — мы описали вполне. В минуты роковые нация начинает дышать единым дыханием, крепостные, дворовые, мещане, захудалые дворяне и аристократы вдруг обнаруживают себя в объятиях друг друга, начиная мыслить и чувствовать похоже. Не только народная молва, но и высокая поэзия, вопреки всему, упрямо вручала Константину скипетр и державу. Поэты, равноудаленные от казарм и крестьянских изб, продолжали славить царское достоинство Константина.
Литератор В.А. Добровольский, успевший написать «Песнь на проезд через Москву 30 ноября 1825 года в день народной присяги Государю императору Константину Павловичу» (проезд в указанную дату, конечно, так и не состоявшийся), спустя недолгое время сочинил новые стихи — «на отказ Его высочества цесаревича великого князя Константина Павловича от Престола»{442}.
Не имеющий прецедента случай породил не имеющую прецедента оду — впервые в истории русской литературы ода писалась в честь невосшествия на престол.
Что Петр и что Екатерина?Что их великие делаПеред делами Константина?Пускай о них гремит хвала.Они пределы расширялиОбширность Царства Своего;Они престолы доставали:Он отказался от него!..В усердии царю поклялсяПримером быть земли своей,Он цесаревичем остался,Но выше стал он всех царей.
Отречение Константина выглядит здесь как поступок, исполненный христианского смирения. Добровольский следует уже знакомой нам логике — нижняя шпага однажды окажется наверху, Константин остается царем, просто царство его «не от мира сего» (Ин. 18, 36). Именно поэтому он уже не нуждается ни в каких видимых знаках признания и любви: «Ему не нужны диадемы / И клятвы верности в словах. / Народом князь боготворимый! / Без клятв ты царствуешь в сердцах!»
«КАК ПОЭТ, РАДУЮСЬ ВОСШЕСТВИЮ НА ПРЕСТОЛ КОНСТАНТИНА»
Другой русский поэт в дни междуцарствия томился в Михайловском. Новое царство — новые надежды, и Пушкин попробовал воспользоваться сменой власти, чтобы освободиться из ссылки.
«Как верный подданный, должен я, конечно, печалиться о смерти государя, — писал он Павлу Александровичу Катенину 4 декабря 1825 года, — но, как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. К тому же он умен, а с умными людьми все как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего»{443}.
Как видим, поэт радуется восшествию на престол фантома, родившегося в его быстром воображении, сочиненного им к случаю почти литературного героя, полного романтического очарования и поэзии. Когда хочется вырваться из плена, обнаружить в Константине «много романтизма» не составляет труда. Тем более что представления Пушкина (как, впрочем, и многих его современников) о романтизме были весьма свободными, романтической поэт считал всякую литературу, ориентированную на создание новых по сравнению с классическими форм{444}, романтизмом могла быть названа любая «новизна» в литературе[50]. Не потому ли и «новизна» в русской истории — а император Константин и в самом деле был мало похож на усредненного русского императора — так легко окутывалась романтической дымкой?
Пушкин подбирает для Константина и исторический прототип — английского короля Генриха V, прославившегося благодаря битве при Азенкуре в 1415 году, во время которой королевские войска разбили французов.
Нигде более, насколько нам известно, Генриха V Пушкин не упоминал. Да и у литераторов пушкинского круга фигура английского короля популярностью тоже не пользовалась. В библиотеке поэта не было ни одной книги по истории Англии XV века{445}. По-английски Пушкин читал скверно, большинство книг на английском, попадавших к нему, оставалось неразрезанными — так что вряд ли он заглядывал и в английские хроники (переводов их на французский и русский в пушкинское время тоже не существовало). Вряд ли еще и потому, что из них ясно следовало: бурная молодость Генриха — факт недостоверный. Итак, источник Пушкина вполне очевиден — Шекспир. И указывая на сходство Константина и Генриха V, Пушкин имел в виду не столько реальное историческое лицо — короля, стяжавшего славу победами в Столетней войне, сколько литературного героя шекспировских пьес.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
