Они вышли из машины, разминая ноги, и закурили. Темнело; огромная лиловая туча надвигалась на них с запада. Поднялся страшный ветер. Толстый сук обломился и упал на капот. Ветер поднимал столбы пыли, трава полегла, кусты стонали и скрипели. Развернуть машину было невозможно. Пыль, щепки и листья летели в лицо. Тучи, сменяя одна другую, мчались с безумной скоростью. Вороны кричали очень громко. Небо почернело. Все было черно: земля, и небо, и ветер. И далекий лес за полосой кустарника и полосой болота был черен. Вороны опять закричали и черной лентой взвились в воздух. Дантес задрал голову, но увидел только, как вершины елей смыкаются в невероятной высоте. Потом небо раскололось надвое, и Дантес упал, зажав руками уши.
Когда он очнулся, шел проливной дождь. Он был весь насквозь мокрый, и голова у него болела. В нескольких шагах от него на земле лежало тело. Он поднялся на четвереньки и пополз к товарищу. Он еще не дополз до него, когда молния вновь с сухим треском распорола небо. В ослепительном свете он увидел, что Геккерн мертв. Лицо его было искажено, в пустых глазницах ползали слизни и черви, изо рта торчал пучок сырой травы. Дантес поднялся на ноги и встал, шатаясь. Колючие ветки хватали его за руки, мокрая трава льнула к нему. Вода лилась отвесной стеной. Земля стала проседать. С голодным чавканьем она уходила из-под ног. Дантес кричал и плакал: он не боялся никого живого, но против травы, что цеплялась за ноги, и земли, что оседала и чавкала, он был беспомощен, как маленький мальчик. Его агония длилась час или больше. Когда земля засосала его до колен, сердце его остановилось.
Между молнией и громом прошло на самом деле не больше двух-трех секунд. Геккерн был жив, но без сознания и весь в крови. Дантес привел его в чувство, и они кое-как вползли в машину и захлопнули дверцы. В крови были оба: Дантесу упавшая ветка едва не выбила глаз.
— Башка болит… — простонал Дантес.
— У меня тоже.
— Где мы?
— Не знаю.
— Зачем нас сюда принесло?!
— Не помню.
— Проклятый коньяк
— Да.
К утру дождь прекратился. Дорога совсем раскисла, машина не могла ехать. Они прошли пару километров пешком, обнаружили какую-то деревню, возвратились другой дорогою в райцентр и стали договариваться с аварийкой (обычным порядком, они не хотели никому признаться, что спьяну чуть не угробили казенную машину), вызволили «девятку» и только потом позволили себе отоспаться.
На следующий день им сообщили, что беглецов видели на вокзале в Твери, и они перебазировались в Тверь. Они с облегчением покидали новгородские земли, где мерзкий дух вольницы был еще очень силен и страшный призрак вече шлялся по болотам.
Начальник милиции не спросил их, как они съездили в Ненарадово. У него своих забот было полно.
Спокойно все: луна сияетОдна с небесной вышиныИ тихий табор озаряет.
Счет за сентябрь, что прислали Рите другие, был нет померно велик, но Рита не посмела возражать.
— Скажи, тебе вообще-то нравятся негры?
— Я не по этой части, — сухо отвечал Большой.
— Да я тоже — зря ты думаешь… Я в общечеловеческом плане хочу знать — вот мы на словах как бы против всякой кфс… ксенофобии, да? — а на самом деле как ты к неграм относишься? Ты считаешь их такими же людьми, как мы?
— Они люди, — сказал Большой, — но вовсе не такие же. Они — другие.
— Это все казуистика, софистика и схоластика, — заявил нахально Мелкий, едва уловимо спотыкнувшись на «схоластике», — я не о том тебя спрашиваю. Ты бы выдал своих дочерей за негров? (У Большого было три дочери.) За один стол бы с ними обедать — сел?
— Я не с каждым русским бы за один стол сел, — ответил Большой.
Он только что опубликовал роман — настоящий, не халтурку, — в котором ухитрился оскорбить и обидеть абсолютно все населяющие Землю народы, включая котоко и мутетеле, за что был подвергнут некоторому остракизму и теперь стал поневоле осторожен в высказываниях, не желая допустить преступной не политкорректное.
Впрочем, хитрюга Мелкий тоже не высказал своего истинного отношения к неграм. Но оно никого и не интересовало.
IV.
19 октября: другой день из жизни поэта Александра П.
07.30. Воскресенье… Не брился, не умывался, сразу за компьютер. Накануне лег в три часа (оставалось дописать совсем немного, но заставил себя прерваться и поспать.) Дел прорва: в три — встреча с сыном (от Анны), в пять — сборище институтское, в девять — жена прилетает из Испании. Съездить за детьми (они вместе с няней гостили у тещи) никак не получится. Ничего, завтра жена сама за ними поедет.
12.50
«… Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Известно, что он, несмотря на заступничество капитана Миронова, был осужден военным судом за дезертирство, приговорен к пяти годам тюремного заключения и там погиб, ввязавшись в какой-то конфликт между заключенными. Машу Миронову он никогда больше не видел».
13.00.
From: [email protected] То: [email protected] Subject: no subject
Гора с плеч. Лови.
Attachment: KapDochka. Zip (355 124 Kbytes)
13.50.
From: [email protected]
To: [email protected]
Subject: Re: Философические письма
Your booklet produced, apparently, a great buzz. I do not speak about it in a society where I am. What it was necessary to say and what you said, it that our modern society is as contemptible, as stupid; that the absence of public opinion, this indifference to everything that is a duty, justice, the right and truth, to everything that is not necessity. This cynical contempt for the thought and the dignity. It was necessary to add (not as a concession, but as truth), that the government still the only European in Russia. And that very brutal and cynical it is, it would depend on it to become hundred times worse. Nobody would pay the least attention[4].
…Ворон ворону глаза не выклюнет. Не отправлено.
V.
Мельник торговался жестоко, но в конце концов вспомнил Анну Федотовну Нарумову, расчувствовался и из уважения к покойной — уступил. Половину денег взял авансом. К своей работе он подходил ответственно, не торопился. Забраковал фотографии, что были у Саши и Левы, и заставил их съездить в город и сделать новые. (Он был абсолютно прав: наружность беглецов сильно изменилась с тех пор, как они делали фотографии.) Он разложил на столе прорву всяких крохотных щеточек, бритвочек, кусочков резины; полдня у него ушло на выбор чернил.
— Вы теперь будете Хвостов Пал Петрович… Вы — Якубович Олег Викторыч…
— Не хочу я быть Якубовичем, — сказал Саша. Он хотел русскую фамилию. — Пусть лучше он будет Якубовичем, а я— Хвостовым.
— А придется. Ваших лет вот только Якубович и помер… Ладно. Сегодня работать не буду — темно. Я при электричестве плохо вижу. Завтра.
Ночью тикали ходики, за стенкой то всхрапывал, то умолкал старик, мышь скреблась в уголочке. Саша и Лева долго не могли уснуть. Они лежали оба в мечтательных позах, закинув руки за голову, — Саша на скрипучем диване, Лева на полу — и строили планы.
— Куда поедем, Хвостов?
— На Урал надо, Якубович. Или в Сибирь. Подальше от столиц.
Саше не хотелось в Сибирь, но он понимал, что Лева прав. Как минимум год нужно провести в глуши. Положим, какую-нибудь маленькую глушь нетрудно было найти и в средней полосе России, но где в этой глуши найдешь приличную работу? Глушь должна быть большая. Это должен быть промышленно развитый город. Там они поначалу устроятся на какой-нибудь завод, будут жить в общаге или снимут квартиру на двоих… Заведут знакомства, постепенно выбьются в люди… Неплохо бы жениться на богатых женщинах, взять фамилии жен и тем самым окончательно замести следы.
— Ничего у нас не выйдет, — сказал Лева. — Мне так кажется…
— Кажется — крестись, — бранчливо сказал Саша. — Если заранее думать, что не выйдет, — уж конечно, ничего не выйдет!
Лева не стал спорить. Оптимизм Саши немного раздражал его, но и радовал тоже. К Левиному удивлению, Саша редко — по крайней мере, вслух — вспоминал свою прежнюю жизнь: дом, офис с кожаными креслами, ночные клубы, подобострастных официантов и прочие ананасы и рябчики в шампанском. Лева-то ожидал, что Саша целыми днями будет ныть о богатстве и комфорте, которых он лишился. Левины представления о буржуазии были в основном почерпнуты из raзет и анекдотов, и он не учитывал того обстоятельства, что большинство наших буржуев еще очень хорошо помнили, как тырили на рынке семечки и ездили зайцем, чтоб сэкономить; привычка к хорошей жизни не успела въесться глубоко в их кровь, и суму с тюрьмою многие из них переносили с легкостью, изумлявшей их мучителей.
— Слышь, Белкин… то есть Хвостов… так что ты все-таки думаешь насчет «Лизы»?
— Не знаю… — процедил Лева.
— А вдруг рукопись все-таки подлинная?! Если Пушкин был ньянга — он мог предвидеть будущее… Ведь существуют провидцы! Нострадамус, Ванга там, Глоба… А Пушкин был — гений. Он мог видеть очень-очень далеко. Он же предсказал, что к его памятнику не зарастет народная тропа! И не заросла.
— Не верю я в провидцев…
— Ты ни во что не веришь, — сердитым шепотом сказал Саша. — Прямо Фома неверующий. Ограниченный ты, Лев. Правильно Чарский тебя обругал. Как же ты объяснишь эту загадку? Как наш шутник мог предвидеть «Марину» и «Лизу»? И почему нас преследуют, если это не Пушкин, и даже не Вяземский, а просто шутник?
