чисто выстиранная тельняшка и старательно, до легкого глянца, выглаженные брюки; всегда взъерошенные, непокорные, бронзового цвета волосы гладко причесаны. Забойщики что-то наперебой оживленно говорили своему бригадиру, время от времени взрываясь дружным смехом.
Прибежала Клава Лебедь. Варя собралась было отчитать ее за опоздание — грузовая машина давно уже стояла во дворе в ожидании делегатов, — но, невольно залюбовавшись ее счастливо улыбающимся румяным лицом, смолчала. Все на Клаве было красиво: и цветастое легкое платье, изящно облегавшее ее талию, и новые с кожаным бантиком туфельки, и воздушная газовая косыночка.
Костров и все парни притихли, со стороны разглядывая Клаву. Кто-то из них громко сказал:
— Кнут бы прихватила, Лебедь, а то никто не поверит, что ты коногонша, подумают — артистка.
Клава нахмурилась.
— Пусть дома побудет. Еще пригодится для тебя, чумазого.
Все дружно рассмеялись.
Проходя мимо Кострова, Клава заманчиво улыбнулась ему:
— А ты сегодня симпатичный, шаланда! — и побежала к грузовику.
Все уселись в кузове на досках, специально пристроенных по такому особому случаю. Арине Федоровне предоставили место в кабине рядом с шофером.
— Поехали! — крикнул Шугай.
И грузовик тронулся.
II
Слет проходил в Доме культуры. Перед самым уходом немцы заминировали его, но взорвать не успели. Просторный зал, ярко сияющий снежно-белыми стенами, точно огромная клумба, пестрел разноцветными косынками и кофточками. И лишь кое-где темнели военные гимнастерки и пиджаки. Арина Федоровна вспомнила, как бедно были одеты женщины, когда она приехала из Караганды — ни на ком не увидишь нового платья, свеженькой блузки — одно тряпье в заплатах. Правда, и сейчас все на женщинах дешевенькое, но опрятное, со вкусом пошитое, так что приятно было посмотреть. А лица? Еще недавно вытянутые худобой, бледные, теперь то и дело освещались улыбками, вспыхивали румянцем.
Открывая слет, Туманов говорил о том, что вся страна остается по-прежнему единым военным лагерем и Донбасс — часть этого боевого лагеря.
— Недалек тот день, — сказал он, — когда лопату, обушок, кирку полностью заменят механизмы. Центральный Комитет партии, правительство уделяют особое внимание Донбассу. Каждый день приходят эшелоны с шахтным оборудованием. — В конце остановился на недостатках и приказал:
— Смелее будьте в вашей критике, товарищи!
После Туманова выступил с докладом управляющий трестом Чернобай. Говорил он со знанием дела, веско, серьезно, иногда острил, пользовался пословицами. Видно было, старался понравиться людям. Иногда ему сдержанно аплодировали, чаще же сидели тихо, словно всем своим видом подчеркивая серьезность происходящего. Затем одна за другой стали выходить на трибуну женщины. За эти несколько часов пребывания на слете люди как бы обжились, ближе узнали друг друга. Выступали открыто, ничего не утаивая. В зале то и дело вспыхивали аплодисменты и дружный смех. Арина Федоровна, сидя в президиуме рядом с секретарем горкома, видела, как прищуренными глазами он смотрел в зал и лицо его было то серьезным и строгим, то вдруг освещалось веселой улыбкой. Значит, все шло хорошо. Когда женщина или девушка подходила к трибуне, Арина Федоровна безошибочно могла определить, кто она: забойщица, откатчица или коногон. У забойщиц от каждодневного пребывания в тесной лаве плечи покатее, чем у других, руки свинцово-тяжелые и устало висят, отдыхают; у откатчиц головы немного наклонены, походка тяжеловатая, неторопливая. А коногоны — народ живой, подвижный, и руки у них беспокойные, так и взлетают во время разговора.
Когда выступала Клавдия Лебедь, Арина Федоровна едва успевала уследить за порывистыми взмахами ее рук. Говорила она горячо, даже по-бабьи крикливо. Бросала в зал один вопрос за другим и тут же сама отвечала на них.
…— Почему до сих пор на «Коммунаре» нет даже плохонького электровоза? Может, скажете их нет и на трестовской базе? Уверена, что есть, да только отпускают их вроде бы по знакомству, тем, кто понравится…
Сошла Лебедь с трибуны, словно победительница с почетного места, под гром аплодисментов.
— Молодец, смелая девка, настоящая горнячка! — вслух сказала вслед ей Арина Федоровна, и зал еще раз наградил ее громкими хлопками.
Появление на трибуне Королевой вызвало оживленный гул: многие знали старую горнячку, ждали ее выступления. Она медленным внимательным взглядом окинула зал и заговорила:
— Вижу, здесь собрались почти одни женщины, мужиков, как грибов в засушливую осень. Да что поделаешь: мужикам — воевать, а нам — уголь добывать. Не навяжи фашист войну, разве б допустило наше рабоче-крестьянское правительство, чтоб женщина в шахте коногонила, в темных забоях грыжу, извините, наживала, девичью красу свою губила. Но раз зверь Гитлер к сердцу нашему с ножом подполз, на самое что ни на есть святое — на ленинскую революцию фашистскую лапу запустил, бить его, вероломного, не жалеючи сил, не щадя ни материнского сердца, ни красы девичьей…
Зал забурлил аплодисментами и громкими одобрительными возгласами. Когда постепенно стихло, старая горнячка продолжала:
— А теперь скажу по докладу нашего управляющего, — она как бы невзначай взглянула на Чернобая, сидевшего в президиуме, и опять к залу: — Хорошо говорил Егор Трифонович. Все правильно. Даже королевской короной увенчал наших горнячек. — В зале поднялся было приглушенный говорок. Арина Федоровна повысила голос: — Правильно сказал. Наши забойщицы — настоящие королевы своего дела. За их тяжкий труд не то что короной венчать, на руках носить, портреты с них рисовать да в красный уголок ставить, чтоб на века в памяти народной оставить.
В зале опять горячо захлопали.
— Только я и про другое вам хочу сказать. Про то, что у всех нас костью в горле застряло. — И она опять взглянула на управляющего. — Ты, Егор Трифонович, не редкий гость у нас на шахте, приедешь, нашумишь на наше начальство, иной раз в шахту спустишься, а скажи, хоть раз заглянул в общежитие?
Чернобай не ждал такого вопроса, улыбнулся.
— Если говорить откровенно… — начал было он.
— Так вот и я хочу сказать тебе откровенно, — подхватила Арина Федоровна. — Для тебя уголек — главная статья, а как наши солдатки да девки живут — ноль внимания.
Улыбка сразу же исчезла с лица Чернобая.
— Так вот, если ты, уважаемый Егор Трифонович, не был у наших баб в общежитии, я тебе для наглядности нарисую такие картины: первая, — начала она загибать пальцы, вытянув вперед руки, чтоб всем было видно, — сменного постельного бельишка ни у кого нет; постирают и, пока высохнет, спят на голых матрацах; вторая — рукомойник один на всех, длинный, как стойло, и стоит он зимой и летом на дворе. В общежитии ни одной вешалки. На гвоздях барахлишко цепляют…
Чернобай вдруг рассмеялся так, словно все, о чем говорила Королева, было не всерьез и его совсем не касалось.
— И такое скажешь, мать: моя ли обязанность вешалки мастерить?
Арина Федоровна нахмурилась, но ответила спокойно:
— Знаю, что ты не
