А ещё птичьи трели. Далёкие, но прекрасно различимые. Кажется, что под эти торжествующие колокольчики невозможно уснуть, и всё же глаза сами собой закрываются, измождённые нежданно образовавшейся работой. Закрываются, чтобы я сладко-сладко…
— Уже вернулись?
А вот этот колокольчик хоть и вполне вписывался в уже звенящий оркестр, всё же хотелось, чтобы звучал на тон пониже. Так голос Нери стал бы ещё обворожительнее. Ну и конечно, неплохо было бы разбавить нотки недовольства чем-нибудь противоположным.
— Прохлаждаетесь?
— Греюсь.
В ответ на моё совершенно искреннее признание раздалось что-то вроде фырканья. Ну и пусть. Всё равно не буду открывать глаза.
— Как дела на ярмарке?
— Спросите у дольинцев, когда вернутся. Свои обязанности я исполнил.
— И насколько хорошо?
Ей очень хотелось показать своё превосходство, вот только в голосе прежде всего другого слышалось упрямое нежелание уступать, а оно редко приносит своему хозяину победу. И если приносит, то с жертвами, которые обычно сопровождают поражение. Я не собираюсь сражаться с тобой, лисичка. Не собираюсь оспаривать твоё право верховодить. Я вообще человек мирный и сонный.
— Как должно.
Она выдержала паузу, правда, еле заметную, прежде чем огорошить меня насмешливым:
— Тогда ничто не помешает вам продолжить вашу службу дальше.
На одеяло, точно в область коленей, упало что-то не слишком увесистое, но округлое, а потому тут же скатившееся на землю. Какого-то прощания или ещё одной колкости не последовало: вместо них раздались удаляющиеся по каменной дорожке шаги. И если принять во внимание, как досадливо хрустел песок под ножками Нери…
— Ну вот чего ей от меня надо?
Вопрос не предназначался никому, кроме неба, однако ответ последовал незамедлительно:
— Любви и ласки, как и любой женщине.
Я без удовольствия открыл глаза, чтобы увидеть ухмыляющегося Натти.
— И зачем ей моя любовь?
— А ни за чем, — пожал плечами рыжий. — Она просто должна быть, вот и всё. Хочешь навести мосты? Сделай вид, что влюбился.
— Это поможет?
— А то! У женщин ведь как? Если мужчина не влюблён, значит, враг. Выказал чувство? Значит, попал в плен. А с пленниками они подолгу не забавляются. Так, поиграют и забросят ключи от темницы подальше. И чем дольше узник страдает, а вернее, сообщает о своих страданиях и делает это непременно громко, тем меньше тюремщице хочется его навещать. День, месяц, год, и даже ищейки её след не унюхают.
Что-то подобное я и предполагал. Наверное, если бы внимание Нери, пусть и вынужденное, ничем не грело мою душу, так бы и поступил. А пока мне нравится слышать её голос, позволю и себе глупо поупрямиться. Особенно если все вокруг настойчиво советуют обратное.
— Предлагаешь сдаться?
— Это тебе самому решать, — хохотнул Натти.
Я вздохнул, откинул одеяло и наклонился, чтобы подобрать футляр, какими обычно пользуются для передачи посланий Цепи сообщений простые смертные. Внутри и правда оказался лист бумаги, скупо исписанный явно почерком управского служки, торопящегося уйти со службы, чтобы успеть к домашнему ужину. «Эрте Сиенн Нодо со-Тавиар испрашивает позволения посетить Блаженный Дол и ожидает решения Смотрителя при Наблюдательном доме города Литто». Можно было бы счесть полученное письмо за глупую шутку, если бы загадочная в своей краткости надпись не была скреплена особой чернильной печатью из тех, за подделку которых провинившемуся отрубали всё, что шевелится.
— Это что ещё за ерунда?
Натти лениво заглянул в послание:
— Спрашивают тебя, разрешишь приехать или нет.
— Куда?
— Сюда, конечно.
Не спорю, лестно раздавать милостивые соизволения налево и направо, но когда они требуются по пустячным поводам…
— А разве для этого требуется специальное разрешение?
Рыжий посмотрел на меня неподдельно удивлённым взглядом:
— Так в любой город, чтобы войти, надо страже доложиться. Сам же видел!
— Страже — да. Так у нас есть застава граничная, на ней пусть и докладываются. Подать платят, к примеру. Разрешение-то зачем?
Судя по тону прозвучавшего далее ответа, моё недоумение было расценено как попытка посягнуть на основы основ. Примерно с теми же, тогда казавшимися непередаваемыми, нотками будущим сопроводителям давал отпор наставник, вбивающий в наши головы всевозможные уложения.
— Порядки такие. Не нами придуманы, а почти веков пять назад.
— И конечно, для того имелся повод?
Ржаво-карие глаза сощурились. Нехорошо так, угрожающе.
— Имелся.
— Веский?
— Да уж куда тяжелее.
Не хочет рассказывать. Любопытно — почему? Хотя и Бож с ним. Пусть держит свои секреты при себе. Но от завершающего укола, прощупывавшего оборону противника, так трудно удержаться!
— Что ж, раз мне решать должно, то решу. Вот прямо сейчас. Отпишу: приезжай.
И я поднялся, делая вид, будто собираюсь исполнить своё намерение немедленно и бесповоротно. Натти не стал преграждать мне дорогу или иным образом препятствовать, но, когда я поравнялся с ним, рыжий вполголоса, лениво растягивая слова, будто невзначай заметил:
— Вот так и ездят все кому не лень, а потом Чумные вёсны случаются.
* * *
Надо было развернуться и врезать ему. Прямо по невинной веснушчатой роже. Нос доломать, скажем. Свернуть на другую сторону. Или зубы проредить. И меня не остановило бы даже понимание того, что и сам пострадаю не меньше, если бы… Если бы от головы к пяткам через всё тело не скользнула ледяная игла удивления.
Откуда он знает, Боженка меня задери?!
В простую догадку не верю. Нет у него для догадки всех необходимых сведений, кроме моего возраста, да и то определённого на глаз. Имя моё в здешних местах никто не спрашивал: Смотритель и есть Смотритель, зачем ему имя? Откуда я прибыл, и вовсе было тайной для всех, кроме того толстячка из литтовской Цепи одушевления, а он вряд ли стал бы болтать языком. Кто ещё был осведомлён? Только пройдоха Киф, составивший бумагу, запечатлевшую моё первое деяние в назначенной должности. Вот он мог знать обо мне все. И наверняка знал. Но представить, что длинноносый обманщик делится чужими тайнами с простаком из Блаженного Дола…
Бред. Полнейший и нелепейший. Не могло такого случиться. А с другой стороны, ни за что не поверю, будто Натти ляпнул про Чумную весну просто так. Бывают в жизни совпадения, только не такие явные.
Я не стал ему отвечать. Сделать вид, что совсем не заметил сказанного, не удалось, но головы не повернул, хотя это стоило мне многих усилий. Надеюсь, скрип зубов, прозвучал не слишком громко, чтобы донестись до слуха рыжего. А если и донёсся, Бож с ним. Впредь поостерегусь заводить душевные разговоры со своим странным прислужником, который то на грани обморока оказывается, то почти явно угрожает.
Да, это несомненная угроза. Мол, будешь лениться, доведёшь Дол до той же беды, что когда-то постигла столицу и твою семью. Ну и порядки здесь… Строгие. Куда строже, чем в той же Веенте. И ответственность вся на одних плечах громоздится. На моих. Что бы ни сделал, какое бы слово ни сказал, куда бы ни сплюнул, буду виноват. А почему? Потому, что на каждый чих должен дать разрешение. Не спорю, дольинцам удобно: живёшь себе, ни о чём не тужишь, только исправно следуешь распоряжениям. А мне что делать? У меня ведь за спиной никого нет. Одна только Ньяна и осталась… К которой, собственно, я и направился. На остатках сил и бодрости. Куда угодно, только бы подальше от ржаво-карего взгляда, следящего, как теперь стало ясно, за каждым моим шагом.
Дом защитницы чем-то напоминал смотрительский, но лишь в той же степени, что и все прочие дома Блаженного Дола, то бишь основательностью и рачительной простотой, а по размерам превосходил по меньшей мере вдвое. И когда в ответ на стук дверь открылась, стало понятно, почему с местом моего проживания пожадничали: в конце концов, мне полагалось жить одному, а здесь жильцов оказалось поболее. На целых два ребятёнка.
