«Я, Ньяна Девалли со-Тарка, обязуюсь принять то, что мне доверено, и хранить со дня вручения до истечения семи лет, употребляя все свои силы на защиту Смотрителя мест и окрестностей, именуемых Блаженным Долом».
— И это всё?
Женщина растерянно моргнула:
— Должно быть что-то ещё?
Эх, кабы знать! Может быть, написанного вполне достаточно. В любом случае нужно всего лишь найти кого-то из посвящённых в подробности службы Ньяны и спросить. О том, что могу не дождаться ответа, я предпочитал не думать.
Спать в коляске, покачивающейся на дорожных ухабах, оказалось ничуть не хуже, чем в постели, и к окончанию нашего пути силы вернулись ко мне едва ли не полностью.
А может, бодриться помогала злость, намертво сплетённая с отчаянием — чувством не того рода, которое заставляет опускать руки, а, напротив, ищет, куда бы приложить сжатый кулак.
Неужели Звенья, пользовавшиеся моими услугами, ощущали нечто схожее? Неужели они ежечасно подавляли в себе желание оглянуться и убедиться, что их тылы надёжно прикрыты? Сейчас понимаю: так наверняка и было. Недаром Атъен Ирриги вечно словно проверял меня, вставляя в невинные беседы слова и фразы, требующие строго заданного ответа. Или молчания, но опять же полагающегося и не зависящего от моего настроения или мнения. Обронит вопрос, посмотрит мне в глаза, дождётся желаемого кивка или его отсутствия и успокоится. До следующей тревожной минуты. И так день за днём, седмица за седмицей, год за годом…
Недолго и с ума сойти, если вечно подозревать свою броню в уязвимости. Вот поэтому я быстро понял, что должен избавиться от насильно всученных мне доспехов. С Натти ещё разберусь по-свойски, благо там дело не срочное, а Ньяна тревожит всё сильнее и сильнее. Да, тогда, на лесной поляне, она справилась с противником, и справилась блестяще, но всё же помедлила, а потерянный миг мог обернуться утратой многих жизней. И моей в том числе. Нет, умирать мне не страшно. Чего я перестал бояться после Чумной весны, так это смерти. Но умереть из-за чужой невнимательности и сомнений… Нет уж, увольте. Лучше самому вонзить себе в грудь кинжал, чем дожидаться удара в спину.
Ты хорошая, пышечка. Правда хорошая. А ещё в тебя вложено что-то непонятное, зато превосходящее мои возможности даже в годы сопроводительской службы. Но ты существуешь отдельно от своих сил, и это меня пугает. Очень сильно. Не знаю, как всё обстояло раньше, во времена эрте Ловига, однако я ясно чувствую в тебе трещину, пролёгшую между долгом и человеком.
Чувствую, потому что её голос эхом отдаётся во мне. В такой же точно трещине.
— Вы… Вам не нужно этого делать.
— Почему?
Ньяна отвела взгляд, но попробовала предложить подходящую ей самой причину:
— Так ведь время ещё не подошло.
— А мне думается, пора.
Она нахмурила густые брови:
— Хотите от меня избавиться?
Да. И не поверишь, насколько сильно, если скажу.
— Я что-то сделала не так?
Это было бы самым простым ответом, но беда в том, что я не знаю, как ты вообще должна действовать.
— Я не справилась со своей службой? — На глядящих куда-то вдаль глазах выступили слёзы. — Я…
После такого поворота беседы не остаётся ничего другого, кроме как начать врать. А что, сама виновата: не нужно загонять собеседника в угол, да ещё такой неуютный.
— Всё было хорошо.
— Вот вы это сказали, а сами себе не верите!
Теперь Ньяна и вовсе отвернулась. На моё счастье, улицы Литто оказались в полдневный час куда как менее наполнены народом, чем грентские, иначе к концу дня сплетни о мужчине, доведшем девушку до слёз, пересказывали бы друг другу все местные кумушки.
Получила чего добивалась, пышечка? Так зачем слёзы? Хотя они как раз пришлись к месту. Теперь я ещё больше уверился в том, что принял верное решение. Ты не годишься для войны. Ну и слава Божу!
— Пока ты всё ещё обязана следовать за мной, куда бы я ни пошёл. Верно?
Она еле уловимо кивнула.
— Так следуй. И жди нового распоряжения. А вопросы о вере, если тебя они так волнуют, задавай прибоженным, но не мне.
И я отправился вверх по улице, ведущей от гостевого дома, где мы оставили коляску, к Наблюдательному. Шёл не оборачиваясь, хотя на каждом шаге подмывало посмотреть, что делает Ньяна: стоит ли на месте, лелея свою обиду, или послушно исполняет приказ.
Впрочем, если на улице звуки передвижения скрадывал обычный городской шум, то, ступив под своды здания, на которое любое столичное Звено посмотрело бы с нескрываемым презрением, я уже знал, что защитница раздумывала недолго: тишина коридора не могла спрятать взволнованные вдохи и выдохи. Впрочем, когда мы добрались до комнат, отведённых Цепи одушевления, вокруг оживлённее не стало. Вымерли тут все, что ли? Или я слишком привык к веентскому изобилию служек всех мастей на каждом пятачке пространства? А ведь если бы не знал, куда идти, и спросить было бы не у кого.
Две из пяти дверей оказались закрыты на замок, третья поддалась с неохотным скрипом, но в комнате, скрывающейся за ней, по-прежнему не нашлось ни одной живой души поэтому четвёртую дверь я пнул так, что створка ударилась о стену, издав пронзительный треск. Который, однако, не смог вселить ни капельки ужаса или почтения в предзвенника, скучающего за длинным узким столом.
— Чего вам? — вопросил прыщавый юноша, возрастом немного уступающий Кифу Леферу, зато ощущением собственной важности намного превосходящий моего знакомца.
— Не чего, а кого. Твоего начальника.
— Обедают они, — ответил начинающий чиновник и вперил глубокомысленный взгляд в первую попавшуюся бумагу.
— И давно?
— Как ушли, так все и обедают.
Хорошо, попробуем зайти с другого бока:
— Скоро ждать возвращения?
— Сколько положено. Ожидание — добродетель просящих.
Быть удостоенным глубочайшей мудрости, конечно, почётно. Может быть, даже приятно. Временами. Но выслушивать наставления от мальчишки, годящегося мне в сыновья…
— Вот что, любезный. Сейчас ты поднимешь свою задницу с этого стула, подберёшь полы мундира, который тебе пока не по размеру, и быстро-быстро побежишь искать того, с кем я хочу поговорить. Ясно?
И без того небольшие глаза предзвенника надменно сузились:
— Да ты хоть понимаешь, кто здесь кому приказывает?
Вместо ответа я чуть наклонился над столом, сгрёб в горсть складки ворота под горлом парня и проникновенно сказал:
— Я-то понимаю.
А жук, до той поры сонно гревшийся под накидкой, выполз наружу, пробежал по моей руке, встал на задние лапки прямо перед лицом предзвенника и грозно застрекотал, растопырив жвала. Служка побледнел, потом покраснел до корней коротко стриженных волос, попятился, не вставая со стула, благодаря чему предмет мебели вывернуло у него из-под седалища, и сумел устоять на ногах только потому, что я всё ещё не разжал пальцы.
— Как пожелаете… Всенепременно… Не извольте беспокоиться…
Отпущенный на свободу, он выкатился из комнаты колесом, а я поднял стул, поставил рядом со столом и сел лицом к двери. Ньяна, чуть подумав, осталась у порога, видимо, чтобы иметь возможность видеть одновременно и то, что происходит рядом со мной, и коридор, по которому спустя несколько минут раздались уже знакомые мне торопливые шаги толстого коротышки.
— Ах, эрте Смотритель, какими судьбами к нам? Вы уж извините моего несмышлёного помощника, сейчас так трудно найти в младом поколении уважение к старшим! Стоит им чуть повыше голову над лужей поднять, так уже всемогущими себя считают, а того, что до настоящей власти им не ближе, чем мне до густой шевелюры, не верят, сколько ни говори…
В скороговорке сереброзвенника помимо уже наработанной умильности послышалось явное раздражение, а свежие пятна на мантии свидетельствовали о том, что я и впрямь оторвал от трапезы нужного мне для дела человека. Впрочем, на сей счёт совесть меня не мучила, потому что моя прежняя служба иной раз не позволяла перекусить по несколько суток напролёт, и ничего, не помер. А с таким наетым животом можно вообще неделю ничего в рот не брать.
