В мировой и отечественной науке феномен ближневосточных «империй» I тысячелетия до н. э. привлекает в последние несколько десятилетий растущее внимание. И.М. Дьяконов и В.А. Якобсон обращали особое внимание на то, что макроэкономическая структура этих империй, как правило, держалась на соединении под одной властью равнинных земледельческих регионов с развитым зерновым хозяйством и нагорных областей, изобиловавших минеральным сырьем и рудами и характеризовавшихся особым развитием скотоводства. В результате империя получала, прежде всего в виде податей и дани, и те, и другие ресурсы, что давало ей куда больше возможностей, чем те, какими располагали прежние великие державы, почти не выходившие за пределы одного региона. Кроме того, тем самым налаживался фактический принудительный обмен между регионами с разными ресурсами и хозяйственной специализацией. Наконец, «имперский мир» создавал расширенные возможности для обычного, торгового обмена между ними.
«Империи» I тысячелетия до н. э. характеризуются, с одной стороны, возрастанием масштабов и дальности крупной торговли сравнительно с предыдущими временами, а с другой — стимулированием поиска и освоения новых, еще более далеких торговых путей «от противного»: подчиняя огромные пространства и облагая торговлю, ведущуюся на них и через них, достаточно высокими поборами, «империи» тем самым вызывали у купцов стремление к освоению новых маршрутов и рынков, лежащих за пределами имперского ареала. Все сказанное относится и к месопотамским, и к иранским «империям», однако если политические центры первых лежали именно в равнинных зерновых регионах, то политические центры вторых — в нагорных.
Существенно еще одно обстоятельство. При расширении размеров империй росла сила их правящей верхушки, но это не сопровождалось соответствующим ростом интенсивности податной эксплуатации подданных. Натуральный в целом характер экономики, невозможность тактического управления армиями числом более нескольких десятков тысяч воинов, и нежелательность создания нескольких крупнейших военных и городских центров в разных концах империи (это провоцировало возможность наместникам таких центров противостоять столичному двору), — все это приводило к тому, что при превышении общей массой податей с населения определенного порога, необходимого для исправного функционирования имперского и провинциальных центров и поддержания в них определенного уровня монументального строительства, эти подати просто некуда было бы тратить, так как ни неограниченный рост армий, ни сооружение многих новых центров были невозможны или не нужны. В результате, например, территория державы Ахеменидов намного превосходила ассирийскую, а подати в ней были (если верить приводимым Геродотом цифрам) более чем умеренные, да и те не расходовались целиком, а из поколения в поколение пополняли запас сокровищ: рост числа подданных позволял снизить налоговую нагрузку на каждого из них.
В ходе развития ближневосточных империй сформировалась еще одна существенная черта, а именно наличие особого «имперского» народа. Не отличаясь от прочих по подчинению имперской власти, он в то же время наделялся важными налоговыми привилегиями и большей степенью самоуправления. В Ассирии и Вавилонии такую роль частично играли общины привилегированных коренных городов империи (Ашшур, Сиппар, Вавилон и др.), в Ахеменидской державе — персидские племена. Стоит отметить полное безразличие этих империй к унификации этнокультурных, в том числе культовых и языковых традиций, столь чувствительной для позднейших империй: от разноплеменных подданных требовалась только лояльность, в остальном их местные традиции пользовались полной терпимостью. Нередко империя даже подчеркивала и прокламировала различие облика и традиций своих подданных как свою значимую (и явно не требующую преодоления) черту. Так, в ассирийской армии подразделения ряда провинций одевались и вооружались иначе, чем воины из коренной Ассирии, и это различие отражено на рельефах; точно так же рельефы Персеполя, священной столицы Персии, подчеркивают разноплеменность и различие подвластных Ахеменидам народов во всем, от типа лица и одежды до представляемой ими дани (т. е. до хозяйственных особенностей). Империя явно гордилась тем, что соединяет под своей властью столько культурно разнородных элементов и не собиралась преодолевать эту разнородность какими-либо специальными мерами.
Для политического устройства надрегиональных империй I тысячелетия до н. э. характерно то, что «имперский» государственный аппарат — царь, двор, наместники и их провинциальные «дворы» — оказывались дополнительной надстройкой над множеством мелких, но имеющих определенное самоуправление единиц — городских общин, «княжеств», племен и т. д. В идеологическом смысле для них типичны те или иные формы универсалистских «имперских» концепций мировладычества. В Ассирии действовала официальная доктрина своего рода священных завоевательных войн, согласно которой главный государственный бог Ассирии Ашшур повелевает ассирийским царям совершать все новые и новые походы, приводя как можно больше территорий под власть государства, непосредственно управляемого этим богом (согласно той же концепции, именно Ашшур являлся ассирийским «царем» в высшем смысле слова), и сами эти войны ведутся его божественной силой. Ахемениды официально воспринимали свои владения как «царство Персии и стран», т. е. мировое по потенциальному охвату государство, так как пределы этих «стран» не указывались и не ограничивались. Как минимум с конца VI в. до н. э. считалось, что подобная власть Ахеменидам дарована верховным благим мировым божеством — Ахура-Маздой.
В культурном аспекте для «мировых держав», как обычно, были характерны интегративные черты. Они являлись следствием не какой-либо сознательной установки империи на культурную интеграцию и унификацию (как упоминалось, таких установок просто не было), а естественных в рамках «имперского мира» активизации и расширения межкультурных контактов и влияний, а также эклектичного использования имперской верхушкой элементов самых разных культурных традиций, чем-то пришедшихся ей по вкусу. Так, в имперском ахеменидском искусстве осуществляется синтез египетских, греческих, иранских и месопотамских черт. Имперские божества получали почитание на присоединенных территориях и усваивались покоренными народами; распространялись синкретические культы; определенный язык (вовсе не обязательного язык народа, создавшего империю!) становился административным койнэ или лингва франка на большей части территории империи. Так, арамейский язык играл первую из этих ролей в Ахеменидской империи и вторую — в Ассирийской державе последних веков ее существования.
Египет позднего времени (XI–IV века до н. э.)
На рубеже II–I тысячелетий до н. э. Египет вступил в новую эпоху. «Имперская» фаза его истории осталась в прошлом. Пострамессидский Египет — уже не великая держава, влияние которой простиралось на два континента (от Евфрата до Донголы): он вернулся в пределы своих естественных границ, фактически оказался разделен надвое, имел соперничавшие центры власти с тенденцией к ее дальнейшей фрагментации. Вместе с политическим влиянием на соседей Египет лишился сырьевой базы, дани, торговых связей. В нем нарастало присутствие чужеземцев, которые не просто «разбавляли» его прежде гомогенное население, но стали играть определяющую роль в его управлении. Египет оказался территорией соперничества нескольких этнополитических сил (разных по характеру и уровню развития — от постплеменного до имперского). Это эпоха постепенного ухода Египта как самостоятельного игрока с мировой сцены, в конечном счете — «поглощения» его более молодыми и агрессивными «великими империями» ассирийцев, персов, позднее (в IV в. до н. э.) — греко-македонян Александра Великого. В области государственной идеологии — это время дальнейшего упадка авторитета царской власти.
Однако парадокс состоит в том, что отсутствие государственной централизованной власти, которое не сопровождалось, как обычно в переходных периодах, разрушительными войнами и хаосом, оказало стимулирующее влияние на развитие Египта. В стране, вступившей в железный век позднее, чем многие из его соседей, в VII–VI вв. до н. э. уже отмечался значительный рост товарно-денежных отношений, развитие частного землевладения, долгового рабства, сопровождаемого обычными для него явлениями (практикой временного закабаления, самопродажи в рабство и др.).
III Переходный период
Четыре столетия, последовавшие за концом Нового царства, выделяются в III Переходный период (1069-664 гг. до н. э., XXI–XXV династии) — один из самых «темных», сложных для реконструкции этапов, но ключевой для понимания эволюции Египта в I тысячелетии до н. э. Со смертью последнего Рамессида трон перешел к XXI династии (1069— 945 гг. до н. э.), которая правила в новой (после Пер-Рамсеса) столице Тайнее (др.-егип. Джанет, совр. Сан-эль-Хагар, Восточная Дельта). Ее основателем стал Несубанебджед (Смендес у Манефона, 1069–1043 гг. до н. э.), правитель Таниса, возможно, связанный (через супругу) с Рамессидами. Однако влияние этой династии, признаваемой законной (Манефон основывает на ней свою хронологию), ограничивалась районом Дельты-Фаюма.
