— Скоморохом.! — воскликнул Гёфле. — Зачем такое унизительное слово? Скоморох, которого я назвал бы скорее выдумщиком, ибо он излагает то, что выдумано им самим, ставит себе целью отвлечь человека от повседневности жизни, а так как большинство представителей нашей дурацкой породы настроено весьма прозаически и грубо приковано к материальным благам, наши Кассандры, возглавляющие общественное мнение, осмеивают портов и их лиру. Если бы они только посмели, они еще яростнее отвергли бы проповедников, которые твердят им о небе, и религию, которая воюет с низменными страстями и призывает к идеалу; но нельзя восставать против идеализма, являющегося общепринятой истиной. Никто не осмелится на это. Зато его отвергают, когда он наивно заявляет вам: «Я открою вам красоту и добро через иносказания и притчи».
— А в то же время, — вставил Христиан, — притчи на каждом шагу встречаются в священном писании. С их помощью проповедовали в те времена, когда человек был простодушен и исполнен веры. Знаете, господин Гёфле, предвзятое отношение к комедианту кроется не в том, о чем вы упомянули, или, вернее, оно вытекает из одного факта, который я вам сейчас изложу. Комедиант не имеет реальных связей с остальным обществом. Будучи комедиантом, человек не оказывает обществу сколько-нибудь заметных услуг, тогда как уважение людей друг к другу как раз и возникает на основе взаимных услуг. Не забывайте, что все профессии тесно связаны с положением человека в обществе, даже профессия священника, который для неверующих все же представляет собой необходимого им чиновника. Что касается представителей других профессий, то каждый человек видит в них надежду или опору, в зависимости от того, как обернется жизнь. Врач несет ему надежду на сохранение Здоровья, судья и адвокат — на выигрыш тяжбы, делец — на приобретение богатств; торговец поставляет ему товары, солдат охраняет его безопасность, ученый своими открытиями содействует развитию его предприятий, преподаватель в любой области знаний дает ему образование, необходимое для занятия той или иной должности; один лишь актер говорит обо всем, но не дает ему ничего… кроме добрых советов, за которые зритель расплачивается у входа, хотя мог бы получить их даром, если бы только дал себе труд подумать.
— Так что же? — воскликнул Гёфле, — К чему ведет все это словопрение? Мы пришли к одному и тому же выводу; ты только подтвердил мои слова: чернь презирает все, что порождено воображением и чувством!
— Не совсем так, господин Гёфле, воображением непроизводительным чувством бесплодным! Чего же вы хотите?
Разве несправедлив в своем суждении мещанин, когда он говорит актеру: «Ты мне твердишь о добродетели, любви, преданности, разуме, мужестве, счастье! Твердить об этом — твое ремесло; но коль скоро орудием твоим является только слово, не обессудь, если я сочту тебя пустозвоном. Если же ты представляешь собой нечто большее — сойди-ка с этих подмостков и помоги мне наладить мою жизнь так, как в пьесе ты наладил вымысел. Вылечи меня от подагры, выиграй в суде мое дело, принеси достаток в мой дом, выдай мою дочь за ее избранника, найди хорошее местечко моему зятю; а если все это тебе не по плечу, сшей мне хотя бы сапоги или вымости мне двор; сделай хоть что-нибудь путное за те деньги, что я тебе плачу!»
— А вывод? — спросил Гёфле.
— Вывод мой таков, что у каждого человека должно быть занятие, идущее непосредственно на пользу другим людям, и что неприязненное отношение к актеру и вообще к «выдумщику» придет к концу в тот день, когда театр станет бесплатным и любой разумный человек, способный хорошо представлять на сцене, сможет стать на какое-то время из любви к искусству «выдумщиком» или актером, какова бы ни была его настоящая профессия.
— Вот эта фантазия, пожалуй, почище всех моих парадоксов!
— Не спорю; но двести лет назад никто не поверил бы в существование Америки, а еще через двести лет, как я полагаю, люди совершат такие удивительные дела, о которых мы и мечтать не можем!
С этими заключительными словами был допит остаток пунша, и Христиан уже намеревался проститься с Гёфле, который, по-видимому, был не прочь пойти с молодыми офицерами в новый замок и станцевать там куранту; но юрист не пожелал расстаться со своим другом, а так как тот и впрямь нуждался в отдыхе, все уговорились встретиться завтра, а вернее — сегодня же, ибо уже пробило два часа ночи; затем все разъехались восвояси.
— Послушай, Христиан, — сказал Гёфле, когда они уселись рядышком в сани, держа путь в Стольборг, — неужели ты серьезно решил?.. Да, кстати, я замечаю, что сам не знаю, как и с каких пор стал говорить вам «ты»!
— Продолжайте и впредь, господин Гёфле, мне это очень приятно.
— Однако… я еще не так стар, чтобы позволить себе… Да мне еще и шестидесяти не стукнуло, Христиан! Прошу не считать меня патриархом!
— Упаси боже! Но если в ваших устах «ты» звучит как дружеское обращение…
— Еще бы, разумеется, мальчик мой! Итак, я продолжаю: скажи-ка мне…
Тут Гёфле прервал свою речь и молчал так долго, что Христиану почудилось, будто адвокат задремал; но тот внезапно встрепенулся и промолвил:
— Ответьте мне, Христиан: что бы вы стали делать с деньгами, если бы разбогатели?
— Я? — удивился молодой человек. — Я попытался бы приобщить к своему счастью возможно больше людей.
— Значит, Это было бы для тебя счастьем?
— Да; я отправился бы путешествовать вокруг света.
— А потом?
— Потом?.. Не знаю… Написал бы книгу о своих путешествиях…
— А потом?
— Женился бы, чтобы завести детей… Очень люблю детей!
— И покинул бы Швецию?
— Как знать? Привязанностей нет у меня нигде. Черт меня побери, если… Нет, я не преувеличиваю, и я не пьян, но я испытываю к вам, господин Гёфле, самые дружеские чувства, и пропади я пропадом, если желание остаться возле вас не повлияло бы на мое решение! Но о чем это мы? Не в моих привычках строить воздушные замки, и я никогда не мечтал о богатстве… Через два дня я уеду черт знает куда, и, быть может, мне не суждено вернуться!
Друзья вошли в медвежью комнату, совсем позабыв о якобы водившихся там привидениях, улеглись и заснули, не обменявшись ни единым словом о вчерашнем призраке. Поначалу, лея «а в постелях, они взялись было за продолжение своей беседы; но, несмотря на возбужденное состояние Гёфле и готовность Христиана поддерживать разговор, молодой человек вскоре почувствовал, что погружается в глубокий сон, словно в ворох мягких перьев, а юрист, поворчав на Нильса, храпевшего так, что дрожали стекла, в конце концов последовал примеру Христиана.
К этому времени в новом замке пробудился барон Вальдемора. Когда Юхан, повинуясь полученному ранее приказу, вошел к нему в спальню, барон, полуодетый, уже сидел на постели.
— Три часа утра, господин барон, — сказал мажордом. — Хорошо ли вы отдохнули?
— Я спал, Юхан, но очень плохо; всю ночь мне снились марионетки.
— Что ж, дорогой хозяин, это неплохой сон! Эти марионетки весьма забавны.
— Ты находишь? Ну, пусть будет по-твоему!
— Да ведь вы же сами смеялись, на них глядя!
— Кто ж не смеется? Вся жизнь — это сплошной смех… Печальный смех, Юхан…
— Ах, господин барон, гоните черные мысли. Какие будут приказания на нынешний день?
— Никаких. Если мне суждено сегодня умереть, кто сможет помешать этому?
— Умереть! Что за чертовщина лезет вам в голову! Вы нынче превосходно выглядите!
— А ежели меня убьют?
— Кому такое вздумается?
— Многим; особливо тому человеку, что был на балу, я помню его лицо и угрозу…
— Вы говорите о самозванном племяннике адвоката? Не понимаю, почему его лицо так тревожит вас. Ведь он ничуть не похож на…
— Молчи, ты никогда ничего не видишь, ты близорук!
— Отнюдь нет.
— Этот нахал у меня в доме, на глазах у всех, осмелился бросить мне вызов!
— С вами такое не раз бывало, и вы всегда смеялись!
— А на этот раз я упал, как громом пораженный!
— Это все проклятая годовщина! Вы отлично знаете, что каждый год в это время вы чувствуете себя нездоровым, а потом забываете об этом.
— Мне не в чем себя упрекать, Юхан.
— Черт возьми! Уж не думаете ли вы, что я вас в чем-нибудь упрекаю?
— Но что же творится в моей бедной голове? Откуда Эти видения?
— Э! Мороз тому виной! Со всеми это бывает!
— С тобой тоже?
— Со мной? Никогда! Я ем вволю, а вы ничего в рот не берете. Ну, откушайте хотя бы чаю.
— Нет, еще рано. Что ты думаешь о словах итальянца?
— Этого Тебальдо? Да вы мне ничего о нем не рассказали!
— Верно. И не расскажу.
— Почему же?
— Это все слишком нелепо. Впрочем… скажи, как ты думаешь, враг ли мне Гёфле? Должно быть, враг!
— С чего ему врагом-то быть?
— Сам не знаю; я всегда щедро платил ему, и отец его был мне предан всей душой.
