Галилей решительно отметает этот довод: смирение с церковной догмой не облегчает жизнь бедняков, а только помогает держать их в зависимости, да и вообще “сумма углов треугольника не может быть изменена согласно потребностям церковных властей”.
Маленький монах приводит тогда второй довод: “А не думаете ли вы, что истина – если это истина – выйдет наружу и без нас?” Это весьма серьезное соображение: дело ученого – открыть истину, ее пропаганда и утверждение выходят за рамки его профессиональной роли, а часто и возможностей. Не какой-нибудь педант-затворник, а великий А.Эйнштейн писал в июле 1949 г. Максу Броду по поводу его романа “Галилей в плену”: “Что касается Галилея, я представлял его иным… Трудно поверить, что зрелый человек видит смысл в воссоединении найденной истины с мыслями поверхностной толпы, запутавшейся в мелочных интересах. Неужели такая задача была для него настолько важной, что он мог посвятить ей последние годы жизни… Он без особой нужды отправляется в Рим, чтобы драться с попами и прочими политиканами. Такая картина не отвечает моему представлению о внутренней независимости старого Галилея. Не могу себе представить, что я, например, предпринял бы нечто подобное, чтобы отстаивать теорию относительности. Я бы подумал: истина куда сильнее меня, и было бы смешным донкихотством защищать ее мечом, оседлав Росинанта…” [25]. Воевать с реакционерами из-за теории относительности Эйнштейну действительно не пришлось, но он, как мы знаем, не раз поднимал голос против фашизма и поджигателей войны.
Однако Галилей в момент разговора с Маленьким монахом еще не разграничивает своей профессиональной позиции и своих установок человека и гражданина. “Наружу выходит ровно столько истины, сколько мы выводим. Победа разума может быть только победой разумных” [26]. Он выбирает как личность, а не как представитель частичной функции. Но удержится ли он на этой позиции?
Параллельно истории Галилея Брехт показывает, хотя и вскользь, другую драму – драму папы. При первой встрече обоих на карнавале в Риме Галилей – целен, а кардинал Барберини раздвоен. Как математик, он понимает правоту Галилея, как служитель церкви – он против него. Пока не нужно принимать ответственного решения, его выручает маска.
Но вот кардинал становится папой Урбаном VIII. Он не хочет пытать Галилея, он понимает и его правоту, и его влияние. Но как на Галилея давит приверженность ученого к истине, так на папу давит его положение главы церкви. Если разобраться, его положение хуже, чем положение Галилея. Галилей открыл истину, и даже если он предаст ее, история (по крайней мере, часть историков) проявят к нему снисхождение. От папы же требуют “закрыть” истину. Кардинал-инквизитор приводит те же аргументы, что и Маленький монах. Дело не в аспидной доске, доказывает он, а в духе мятежа и сомнения. Беспокойство, царящее в их собственных умах, ученые переносят на неподвижную Землю. “Они кричат, что их вынуждают числа. Но откуда эти числа? Любому известно, что они порождены сомнением. Эти люди сомневаются во всем. Неужели же нам строить человеческое общество на сомнении, а не на вере…” [27].
Для папы эти аргументы куда убедительнее, чем для Галилея. Папа и вправду отвечает за сохранность существующего порядка. Если он начнет рушиться, разочарованные верующие будут винить не Галилея, а именно его, папу. Дозволить еретическую мысль, плоды которой нельзя предугадать, – осудят влиятельные современники. Запретить новорожденную истину – осудят потомки. Глубоко символично, что во время этой внутренней борьбы мотивов, в ситуации морального выбора папу облачают. И когда облачение закончено, папа, уже при всех регалиях, не человек, а персонификация власти, принимает решение…
Наступает очередь Галилея. Но поскольку масштаб его выбора значительно больше, больше и его нравственные последствия. Сцена отречения завершается чтением перед опущенным занавесом высказывания Галилея: “Разве не ясно, что лошадь, упав с высоты в три или четыре локтя, может сломать себе ноги, тогда как для собаки это совершенно безвредно, а кошка без всякого ущерба падает с высоты в восемь или десять локтей, стрекоза – с верхушки башни, а муравей мог бы даже с Луны. И так же как маленькие животные сравнительно сильнее и крепче, чем крупные, так же и маленькие растения более живучи” [28]. Большой человек должен обладать и повышенной степенью прочности. Иначе падение, безвредное для маленького, для него окажется смертельным. Великий Галилей повышенной нравственной прочностью, увы, не обладает.
Оправдывает ли это Галилея? По мнению Брехта, – нет. В первой редакции пьесы рассказывалось, как Галилей, уже в плену у инквизиции, тайно написал “Беседы” и поручил своему ученику Андреа переправить рукопись за границу. Отречение дало ему возможность создать новый важнейший труд. Он поступил мудро.
В позднейшей редакции, написанной под влиянием Хиросимы, Галилей обрывает панегирики своего ученика и объясняет ему, что отречение было преступлением, не компенсируемым созданной книгой, как бы важна она ни была. Вклад в науку не единственный критерий оценки ученого. Наука должна служить человечеству, а не кучке власть имущих. “Я был ученым, который имел беспримерные и неповторимые возможности. Ведь именно в мое время астрономия вышла на рыночные площади… Но я отдал свои знания власть имущим, чтобы те их употребили, или не употребили, или злоупотребили ими – как им заблагорассудится – в их собственных интересах… Я предал свое призвание. И человека, который совершает то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей науки” [29].
Свобода и ответственность всегда предполагают друг друга, причем оба понятия одновременно относительны и абсолютны. Философы издавна различают негативное (“свобода от”) и позитивное (“свобода для”) определение свободы. В первом случае имеются в виду внешние рамки и ограничения, стесняющие жизнедеятельность человека, от которых он хотел бы избавиться. Потребность в свободе в этом смысле, по-видимому, универсальна и присуща в той или иной степени всем живым существам. Второе определение – специфически человеческое. Оно апеллирует к сознательной социально-нравственной активности, направленной на реализацию жизненных целей и принципов, за осуществление которых личность чувствует себя персонально ответственной и которые не разобщают, а соединяют ее с другими. Это поэтически образно выразил Леонид Мартынов:
Я уяснил,
Что значит быть свободным.
Я разобрался в этом чувстве трудном,
Одном из самых личных чувств на свете.
И знаете, что значит быть свободным?
Ведь это значит быть за все в ответе! [30]
Мочь, сметь и уметь
…Не только музыке надо быть сверхмузыкой,
чтобы что-то значить, но и все на свете
должно превосходить себя, чтобы
быть собою. Человек, деятельность
человека должны заключать элемент
бесконечности, придающий явлению
определенность, характер.
Б.Пастернак
Мы рассмотрели, каким образом человек познает, представляет, описывает, контролирует себя, какую роль играют эти представления в его практической жизни, какова мера его реальной и воображаемой самостоятельности. Но какой смысл вкладывает личность в понятие своего “истинного” (в отличие от “представляемого” или “кажущегося”) “Я”? Что означают самореализация, самоосуществление, самоактуализация личности?
Эмпирические данные об этом крайне противоречивы. Одни люди, описывая свое “подлинное Я”, выдвигают на первый план социально-ролевую, институциональную принадлежность, другие – импульсивные переживания; для одних главный показатель самореализации – достижения в предметной деятельности, для других – психологическая интимность, теплота межличностных отношений; одни усматривают доказательство “подлинности” своего существования в его постоянстве, другие – в своей способности к самоизменению.
Но как бы ни варьировали индивидуальные определения и стоящие за ними социокультурные, цивилизационные каноны “самости”, они всегда являются ценностно-аксиологическими и апеллируют к каким-то над- и трансиндивидуальным критериям. Выражения “стать собой” или “найти себя” подразумевают не столько познание и выявление чего-то “данного” индивиду, изначально заложенного в нем, сколько самоосуществление, реализацию избранной им сущности и жизненного пути. Конечно, не осознав и не приняв своей психофизиологической индивидуальности, не адаптировавшись к собственным нейродинамическим и иным свойствам, личность не сможет успешно взаимодействовать со средой и выработать эффективный индивидуальный стиль деятельности.
