— Подобрать хотел… Его подобрать… — Но Васька стоял неподвижно. Он почти ничего не слышал. Теперь на «Смелом» работали оба пулемета. Воздух дрожал и рвался от их дробного боя. События следовали с такой быстротой, что разобраться в них было невозможно. Только потом, в воспоминаниях, они привелись в какую-то систему.
Через две минуты после начала боя истребители были на полном ходу. За это время пострадавший в чужом пиру итальянец успел загореться, на «Буге» произошел большой взрыв, у «Зоркого» упавшим на палубу всплеском смыло за борт складную парусиновую шлюпку, а на «Смелом» пулей между глаз был убит комендор Савша.
Ситников стоял сам на штурвале и рулем бросал истребитель из стороны в сторону, но пулеметные струн кругами хлестали по воде и по воздуху, звоном били по стали. Васька не сводил глаз с еще державшегося на ногах Безенцова. Кто-то резко толкнул его в бок, но он не обернулся. Неожиданно кольнуло в груди — так сильно, что он не мог вздохнуть и испугался. Потом изнутри стало жечь огнем, а снаружи заволакивать дымными сумерками. Последним, что он увидел, была ярко-желтая вспышка у дула сорокасеми. Она хлестнула в глаза, водоворотом завертелась в голове и оборвалась полной темнотой.
Потом стало трясти, и от этой тряски нестерпимая боль ломила все тело. Была сплошная духота, и в ней, жужжа, вращался красный круг. Когда последним усилием Васька повернул к нему голову, он вдруг оказался самым обыкновенным, открытым на закат иллюминатором.
— Тихо, — сказал голос Совчука, и Васька понял: он лежал в кормовом кубрике «Смелого». Жужжали и трясли моторы.
— Дырку в тебе сделали, — продолжал невидимый Совчук. — Однако маленькую. Зашпаклюем ее, и все… Война, парень. Мне вот тоже ухо порвали, а Савшу совсем списали с корабля… Некому теперь со мной говорить. Беда…
Если закат — значит, вечер. Значит, истребители благополучно вышли из боя, но как Безенцов? Васька хотел спросить, вдохнул воздуха, рванулся от молниеносной боли и поплыл по крутой, горячей волне. Иллюминатор потух.
Васька знал наверное: наверху командовал Безенцов. Ему были послушны слепые люди и такие же слепые машины. Он вверх ногами переставил компас и вместо Мариуполя вел прямо на Керчь к белым, но об этом никто не догадывался. Была густая ночь. Разве можно что-нибудь рассмотреть такой ночью?
Была полная безнадежность и вместе с ней совершенное равнодушие, пока в небе внезапно не вспыхнула электрическая лампочка. Посреди кубрика стоял Ситников.
— Пришли, — сказал он. — Дома.
Безенцов навредить не смог. Сразу стало легче, и голова просветлела. Даже откуда-то взялась сила повторить:
— Дома.
— А ты помалкивай, — посоветовал Ситников. — Говорить не полагается. Легкое просажено.
Двигаться было невозможно — всю грудь сдавил плотный и жесткий бинт, но думать можно было и не двигаясь. Легкое так легкое, не все ли равно?
— Вернулись домой, — продолжал Ситников. — А тут пусто. Весь флот вышел.
— Куда вышел? — спросил Совчук.
— Пес его знает. Белые канлодки обстреляли Бердянск, а наши за ними двинулись. Что-то из этого выйдет, а что — еще не знаю.
По палубе над головой прошли тяжелые шаги. От них скрипел и, казалось, прогибался подволок. Потом они перешли на трап, и в кубрике появился вдвое согнувшийся, еще больший, чем всегда, начальник.
— Здорово, душа салажья! Как делишки? Отвечай глазами, потому что, если раскроешь рот, я его шваброй заткну.
Васька улыбнулся, и начальник кивнул.
— Правильно. Ты у меня орел мужчина. Продолжай в том же духе — скоро поправишься. В госпиталь я тебя, кстати, не пошлю. Туда только тяжелых берут. Отлежишься на базе.
Васькино ранение было, конечно, тяжелым, но начальник не хотел подать виду. Что же до госпиталя, то своего тяжелобольного брата или сына он тоже не смог бы отпустить из дому.
— Получишь каюту с видом на море, а смотреть за тобой будет флагманский коновал. Доволен?
Васька был доволен. От разговоров начальника ему стало совсем легко. Даже боль жгла как-то ровнее и мягче.
— Что же флот? — спросил Ситников, и начальник пожал плечами.
— Собачье наше счастье. Гоняли за пустяком, а в большое дело не пошли. Хотел бы я знать, как они без нас с разведкой управятся.
Начальник назвал героический поход пустяком! Хорош пустяк!.. Впрочем, возражать, даже про себя, Ваське не хотелось. Ему было слишком хорошо, и он закрыл глаза. Когда он снова их открыл, он увидел широко распахнутый полупортик и в нем яркий день над полным кораблей портом. Он лежал в каюте на базе, и флот вернулся с моря. Все обстояло отлично.
Васька не ошибся. Все действительно обстояло так, что лучше нельзя. Флагманский врач, осмотрев рану, признал ее благополучной и обещал быструю поправку. Ситников пришел с известием о победе флотилии. Она на рассвете напала на белых у Обиточной косы, полдня вела бой, утопила одну из неприятельских канлодок по имени «Салгир» и загнала остальных в Керчь.
— Было их больше, чем наших, — говорил Ситников, — и были они при миноносце, однако наши себя показали. В «Знамя» влепили шестидюймовый, сварили паром механика и двоих машинистов и машину из строя вывели, а комендоры наверху — хоть бы что. Били как полагается. Дальше шли на буксирах — все корабли точно шлюпки на прогулке. Налетел миноносец — гибель, если только мины выпустит, так его, смех сказать, сторожевики прогнали… Жаль, сынок, нас с тобой не было!
Васька попробовал представить себе, что тоже жалеет, но не смог. Тогда он понял: он свое сделал и этим был удовлетворен.
После Ситникова пришел Дымов. Сел, как всегда, выставив перед собой негнущуюся, простреленную ногу и вынул из кармана два завернутых в бумагу леденца.
— Ешь. Из Питера прислали. Это тебе не с сахарного предохранителя.
— Будет смеяться-то, — тихо, но с удовольствием ответил Васька.
— А я не смеюсь. Может, оно хорошо бы посмеяться, только мне все некогда. — И, помолчав минуту, Дымов встал. — Флаг-врач говорит: скоро встанешь. Ребры целы, а легкое тяжелым не бывает. — Это была первая острота Дымова за все время, что Васька его знал, и он оценил ее по достоинству.
Впервые в своей жизни он спал в отдельном просторном помещении. Койка была на мягкой сетке, и постель идеальной холодящей чистоты. Впервые он видел столько внимания к себе — даже комиссар Дымов с ним шутил. Все это укрепляло его в сознании выполненного боевого долга, все наполняло ощущением собственной человеческой значительности, которой раньше он не замечал. Из своей каюты он вышел похудевшим, но окончательно взрослым.
