Это — П. Гутионтов, ״Известия״ за 12 августа 1990 г.
А вот и "Литературка" — в одном из августовских же номеров "страничка из романа", публикуемого в журнале "Москва". Здесь рассказывается о встрече Сталина с Кагановичем — "человеком, поднявшемся с самых низов, из самой грязи жизни, умело и ловко направляющем действия и самого Сталина, избранного тайными мировыми силами для окончательного разрушения России и расчистки места под иное, всемирное и вечное строительство", и т.д. Газета печатает "страничку из романа" под иронической рубрикой "Добровольное признание", а самого автора мы видим по меньшей мере трижды в день, когда приходим в столовую...
28И вдруг в голову мне приходит простая, до изумления простая и даже как бы сама собой разумеющаяся мысль:
А ну их всех к черту! Ко всем чертям!..
Что я — преступник, чтобы вся жизнь торчать на скамье подсудимых и день за днем слушать обвинительное заключение? И ждать, что скажут по ходу процесса обвинители, адвокаты, свидетели, что решат граждане судьи? Допустим, к примеру, что Свердлов и Троцкий, именно и только они, замыслили уничтожить казачество, — а я тут причем, или моя дочь, мой внук, — мы почему должны играть роль подсудимых? Но я говорю — "допустим", а ведь тут вопросов куда больше, чем ответов. Конечно, нет и не может быть прощения тем, кто добивался, как часто пишут теперь, "поголовного истребления казачества"... Но разве гражданская война была войной народов, а не внутринациональной трагедией? А если так, то как объяснить, почему проблема "расказачивания" преподносится исключительно с национальных позиций? И если одна часть казачества приняла революцию (Первая конная Буденного, Вторая конная Городовикова), то разве другая часть не вступила с нею в ожесточенную борьбу? И не на Дон бежал генерал Краснов, не на Дону формировался Добровольческий корпус Деникина?.. И правильно ли, выдергивая цитаты из директивы и инструкций, игнорировать при этом сами события, живую действительность гражданской войны?.. И дальше: в самом ли деле речь шла о "поголовном истреблении"?.. Таковы ли были инструкции?.. И кто исполнял их на местах — все те же "национальные кадры"? Откуда их, этих "кадров" столько поднабралось и как могли они, "мало годные" и т.д., см. выше, сладить со славным донским казачьим воинством?.. Наконец, какова оценка тех давних событий нынешним партийным руководством, которое только и знает, что "наследовать" и "последовательно развивать" революционные традиции? Осуждает ли оно гражданскую войну, пролившую реки, моря крови, в результате чего, как ни крути, власть оказалась и пребывает по сию пору в его руках? Или считает жестокости гражданской войны (а мягких, милосердных войн не бывает) неизбежными — и потому оправдывает их, т.е. оправдывает и тех, кто стоял тогда во главе революции?..
Но кого интересуют эти вопросы? Кого?..
А заодно: откуда в ЧК могли взяться жидо-масоны?.. Или: как удалось им, жидо-масонам, споить Святую Русь, если еще на ее заре Владимир Красное-Солнышко возгласил: " На Руси веселие есть пити", — впрочем, уж не по наущению ли "тайных мировых сил"?..
И т.д., и т.п.
Но — хватит!
К чертям собачьим! Не хочу больше ни читать, ни слушать, ни вникать в этот бред, ни — тем более — оправдываться! Ни доказывать бандитам, что существует на свете такое понятие — "презумпция невиновности"!..
На-до-е-ло!..
Вот почему ехали и едут — в Израиль, в Штаты, в ФРГ, в Австралию — по всему свету! Потому что — во-первых, во-вторых, в-десятых, в двадцать пятых — надоело!
"Еврей", "жид", "абрам" — ладно, с этим росли. "Пятый пункт" при поступлении в институт, на работу, при назначении на ответственную должность, при выдвижении в депутаты; запрет — на дипломатическую работу, на армейские звания, на включение в любую номенклатуру — научную, партийную, административную (и бог с ней!..) — к этому привыкли. Но затеи перестроечных лет — вколоченный посреди страны позорный столб и привязанное к нему еврейство с биркой на груди, на которой, под извлечениями из "Протоколов сионских мудрецов", стоят размашистые автографы виднейших наших черносотенных патриотов, и около — мечтательная фигура милиционера, поглощенного разглядыванием галочьих гнезд на растущем поблизости вязе... Это уж чересчур!...
Все уезжают — и тебе одна дорожка: уехать. Не потому, что там лучше, а потому, что здесь больше нельзя!
Здесь выбор один: или позорный столб или отъезд... Впрочем, выбор ли это?
29
Наступает семнадцатое августа... Но ни жена мне, ни я ей ничего не говорим в этот день... Молча мы его встречаем, молча провожаем — и говорим обо всем, только не о том, чем стал этот день в нашей жизни...
С моря задул сильный ветер. Шумят сосны. Кроны у них вровень с нашим шестым этажом. Густой, наплывающий волнами шум заполняет пространство, врывается в комнату, гудят барабанные перепонки, гудит, вибрирует все тело, и кажется — ты всего навсего малый сгусток несмолкающего, грозного шума, из которого состоит вселенная. И море из молочноголубого, сизо-свинцового сделалось черным, в белых, то вспыхивающих, то гаснущих гребешках пены... Оно бьет в берег — тяжело, методично, сверху, из-за деревьев, не видно ни берега, ни волн, а звуки такие, будто кто-то ударяет в землю, как в стену, тараном...
Прошел год. У нас утро, а там — вечер... Там полдень — у нас ночь... Прошел год. Прошла целая жизнь.
30Потом наступил день. Сияющий. Ослепительный. После смятения, тоски, охвативших природу, море, поголубев, снова что-то лопочет, вылизывая изрядно потрепанный бурей берег множеством коротких, серебряных от солнца язычков, каждая травинка под ногой пружинит и распрямляется тебе вослед — зеленая, свежая, полная жизни... После завтрака в светлом, солнечном вестибюле собираются "демократы" и "патриоты", "радикалы" и "либералы", позабыв о зажатых в руках газетах, о яростной полемике и взаимных обличениях, и говорят — о погоде, о температуре воды в море, о своих детях, а больше — о внуках: у кого-то внук простудился — и вот находятся прихваченные на всякий случай в Москве горчичники, а у кого-то заболел у внучки животик — и совет сменяется советом: один рекомендует марганцовку, другие хвалят зверобой, третьи — самые решительные — уповают на антибиотики, и вдруг оказывается, что за исключением не столь уж многих, сторонящихся подобных компаний, все это — пожилые, страдающие разнообразными болезнями люди, соседи по дому, по квартирам, те — любители собак, эти — любители выпить, но почти все недовольные собственными детьми и почти все, недавно вернувшись из одной загранпоездки, по возвращении домой отправляются в следующую...
Все это и мило, и приятно, и свидетельствует о новом мышлении, общечеловеческих ценностях, которые сближают людей независимо от... и т.д. и т.п., но порою мне начинает казаться, что даль искажает, что два враждебных стана, две рати, за которыми мы следим из своих провинций, с трудом унимая стукотню сердец, на деле похожи на две футбольные команды: они выходят на поле для игры, они и кипят, и азартятся, и при случае ломают друг другу ноги, а то и головы, но на то игра, потому и приходят люди на стадионы, потому и платят за билеты в кассах и у перекупщиков... А игра кончается — и команды следуют в раздевалку, в душ, хлопают друг друга по плечу, одолжаются мочалкой или куском мыла, потом сидят за столиками в буфете, попивают пивцо... И все довольны: игроки, получившие свою долю со сборов, и фанаты, еще долго вспоминающие об игре...
Игра...
(В последний раз, когда мы разговаривали по телефону, я спросил у Сашки, водятся ли в Америке пираты...
— Полно-о! — радостно закричал Сашка.
Чего-чего, но этого я не ожидал:
— Неужели?..
— Да-а! — кричал Сашка. — Я сейчас читаю книжку про пиратов, там их мно-о-го!..
Разговор был коротким, я не успел спросить, как ему нравится детский сад, новые товарищи, воспитательница-негритянка, на которую вначале Сашуля взирал с удивлением: в Алма-Ате среди его знакомых негров не было... Мариша сказала — можно прислать "Остров сокровищ", "Робинзона", Сашенька быстро взрослеет... Сашенька наш, наш малыш Сашуля — и Стивенсон, Дефо?.. Не верится...)
На прощанье, уезжая из Дубултов, я сказал своей новой московской знакомой, что многое, многое напоминает мне игру... Возможно, и на этот раз говорит моя иудейская нетерпимость, — полуизвиняясь, добавил я.
— Ну, тогда во мне говорит моя русская нетерпимость: я отношусь к этому точно так же!.. — Она задорно тряхнула головой. Мы рассмеялись — не очень чтобы весело... Но недаром же было в ней нечто от Жанны д'Арк! — "А я тут написала одну статью, — сказала она, снизив голос и озорно поглядывая то на меня, то на жену, — скоро прочитаете..."
На другой день ей тоже было уезжать, а еще через день — идти по судебной повестке на процесс Смирнова-Осташвили, где она выступала свидетелем...