4. О церковном пении
Музыка, как в свое время говорили — это родная сестра религии. Русская культура с древних времен отличалась некоей особой солидностью, основательностью. Русским людям импонировала сила. Не случайно России любимым героем был Илья Муромец, который кого угодно — Соловья–разбойника или Змея Горыныча — мог привести к послушанию. Эта особенность отразилась и в церковной архитектуре, и в музыке. Очень интересна наша национальная черта: до революции в Успенском соборе Кремля разрешалось служить только духовенству, обладающему басом. В хоре были и басы, причем ужасные, глубокие, profondo, и тенора, и дисканты (хор был только мужской, дискантом пели мальчики) — но дьякон или священник мог быть только с басом. Почему? Потому что с Господом Богом нужно говорить солидно. Существовала даже такое шутливое определение, что такое семинарист: «Семинарист — это существо, поющее басом». На Западе — напротив, преобладающий голос в церковном пении — тенор.
Был в Москве замечательный протодьякон Андрей Шеховцов. Я был знаком с его сыном, Виктором Андреевичем. В его время была даже присказка такая, что в Москве три чуда: царь–колокол, царь–пушка и протодьякон Андрюшка. У него был настолько могучий бас, что когда он говорил, рядом гасли лампады и могли даже лопнуть стекла от вибрации. Рассказывают, что одна из британских принцесс решила послушать его голос, а когда он вышел и произнес свой <376> первый возглас, упала в обморок. Это действительно был богатырь.
Целую школу последователей оставил архидьякон Розов. Патриарх рассказывал, как он зашел однажды к Розову — я не знаю, были ли они в дружеских отношениях, но, значит, зайти к нему запросто Патриарх мог. Так вот, он зашел — а тот читает Евангелие к службе следующего дня. Патриарх удивился: «Неужели вы с листа прочитать не можете?» — «Могу, конечно, — ответил Розов, — но это получится, как все читают», — и продемонстрировал, как. А потом сказал: «А вот как надо!» — и прочитал по–своему.
Записи, конечно, практически не могут передать всех особенностей его служения. Несовершенная техника скрадывала нюансы, а кроме того, не позволяла записать большой хор. Но можно представить, какое впечатление он производил в Успенском соборе или Храме Христа Спасителя: огромная фигура, копна роскошных, пышных волос и — наполняющий огромное помещение мощнейший голос…
Был спор, следует ли петь тихо или громко. Николай Васильевич Матвеев, регент церкви Всех скорбящих радости, говорил, что надо петь громко, как душа поет, «белым звуком», без обертонов. Но такое пение может быть доведено до абсурда. Пример тому — хор Пятницкого. [158]
Интерес к древнерусской музыке пробудился еще в конце XIX века. Первым был протоиерей Металлов, написавший работу по исследованию знаков нотации. Ведь пятилинейный нотный стан — это явление очень молодое, до этого по <377> тексту писали отдельные значки, которые имели очень интересные эмоциональные названия и показывали, как пропеть слог — торжественно или скромно, медленно или быстро, с акцентом или скользящим глиссандо. Наименование знаков говорит не столько о высоте звука, сколько о его характере: голубчик борзый, голубчик с заковыкой, стрела громозрачная, стрела громосветлая. Древняя нотация указывала направление голосоведения, а формой его был речитатив с протяжным произнесением гласных звуков. В нем передавалось внутреннее состояние переживаний человека: от высокого вдохновения и духовного веселья, до скорбных мотивов покаяния, но никогда не отчаяния. Плач о грехах выступает как одна из высоких степеней внутреннего духовного совершенства: это всегда печаль светлая, печаль, исполненная надежды. Древние напевы, как и текст, подготавливают человека к выходу в иную область бытия. Культура пения в России была высокой, потому что хоры, прежде всего, передавали текст — современные хоры его очень «мнут».
Церковная музыка пришла к нам из древней Финикии. Особый гармонический строй — диатонический лад был украшен в Византии мелодикой европейской и пришел к нам. Отличительная особенность древнерусского пения — спокойствие, самоуглубленность и преобладание акцентов на тексте. С конца XVII в. и особенно в XVIII в. к нам вторглось западное, возрожденческое, ренессансное пение. Наши замечательные композиторы и музыканты — такие как Бортнянский, Кастальский, Рахманинов усвоили его и сумели придать ему национальные черты. Сейчас в наших храмах преобладает полифония. Мы уже отвыкли от древнерусских напевов, хотя сейчас интерес к ним растет, и это радует: они создают внутреннюю гармонию души, — там, где музыка построена на авторских эмоциональных всплесках, на молитвенный лад настроиться очень трудно. Мы все находимся под постоянным воздействием внешней среды и нашего внутреннего дисгармонического состояния, которое рождается из несоответствия возможности и желания. Значение церковной музыки <378> определяется тем, насколько она соответствует чувству сосредоточенности, ответственности, внутреннего собирания человека.
5. О чудесах
Чудесам Владыка давал замечательное «компьютерное» объяснение: «Мир — система. Чудо — устранение ошибки в системе». И приводил примеры из своего личного — и чужого опыта…
Когда меня спрашивают о том, бывают ли чудеса, я говорю, что вся наша жизнь — чудо, и главное чудо — то, что мы этого не понимаем. Увидеть в своей жизни знаки Божьего благоволения может каждый — конечно, в том числе и я.
Было время, когда я совмещал две должности: проректора Академии и семинарии и главного редактора Издательского отдела. Мой рабочий день начинался в семь часов утра в Лавре. Я делал все, что полагалось по моей проректорской должности и ехал в Москву. В пять заканчивал работу там и снова ехал в Лавру — так что ритм жизни был очень напряженный. Однажды по дороге в Лавру мы чуть было не погибли и только явное чудо спасло нам жизнь. Это было около поселка Лоза под Загорском. Когда мы обходили грузовик, на встречной полосе оказался скоростной автобус из Ярославля. Картина была страшная: метель, гололед, в нескольких метрах впереди уже ничего не видно, и в сплошном потоке снега на нас летит это чудовище. Шофер Валерий только свистнул сквозь зубы и круто взял направо. Мы на полном ходу полетели было в кювет — и вдруг почувствовали, что под колесами что–то застучало. Оказалось, въехали по мостику в калитку дома. Потом, весной, когда сошел снег, я увидел, что вдоль дороги тянулся двухметровый кювет, который пересекала узкая дорожка, шириной метра в два с половиной. И надо же было, чтобы мы попали именно на нее, сворачивая на полной скорости под углом 90 градусов!
Могу вспомнить другой случай. Зима 1942 г. Эвакуированная семья живет в маленьком продуваемом домике, последнее полено спалили, и чем топить завтра — неизвестно, <379> в домишке холод, — это было буквально через дорогу, не больше 50 метров от того дома, где жил в эвакуации я. И вот, мать, закутав детей во все тряпочки, какие у них были, не спит, молится святителю Николаю Чудотворцу и думает: «Что делать? Что делать? Как завтра ребят поднять? как их проводить в школу и чем накормить?» И вдруг — резкий удар в стену дома. Ну, кто это мог быть? Видимо, разбойник. Она перекрестилась, легла спать, в конце концов, уснула, а утром — не может открыть дверь. С большим напряжением все–таки отодвинула ее и видит: лежит здоровенное бревно, которого ей до лета хватит. Мы, мальчишки–тимуровцы, тогда брали под защиту эвакуированных, помогали, если нужна была физическая помощь — в частности, пилили это самое бревно. Откуда было ему взяться? Дорога проходит метрах в десяти от дома, никаких санных следов на снегу нет — тоже эпизод без комментариев.
Сергей Павлович Королев был верующим человеком. Я могу это подтвердить, потому что близкие мне люди работали с ним. И мне много рассказывали о тех внутренних переживаниях, которые он имел, находясь в лагере. Он вспоминал, например, как возвращался из заключения, и, бредя по дороге, испытывал единственное желание: съесть кусок хлеба. Вдруг на дороге он увидел целую коврижку. Никаких комментариев к этому дать не могу.
Верующими были многие великие русские ученые. Например, Игорь Иванович Сикорский — известный изобретатель вертолета. На своей первой модели он еще в студенческие годы поднялся в воздух и упал, — к счастью, не разбился насмерть. После революции он вынужден был эмигрировать в Америку. Это был человек глубоко религиозный. Когда его хоронили, случилось так, что два пролетавших в этот момент самолета начертили в небе огромный крест — прямо над местом погребения.
Недавно в консерватории был пожар. Передали по телевидению, что может погибнуть бесценный орган. Я знаю, что люди церковные встали на молитву. И наутро сообщают: орган цел, и библиотека не пострадала. Разве это не чудо?
