Как и герой Сартра, «он» Быкова пробует выбраться из смертельной петли, уготованной ему обществом; однако он оказывается игрушкой в руках враждебного ему мира — не столько из-за своей невезучести, сколько оттого, что этот, созданный людьми и их коллективным мышлением, мир так нелепо и дико устроен. И при этом весьма охотно подчиняется воле очередного диктатора. Так, Пабло у Сартра становится предателем по воле того же случая. Он, думая, что дезинформирует наемного убийцу, находящегося на службе у диктатора, случайно направляет его прямо на место, где прятался его лучший друг, руководитель повстанцев Рамон Гриз. Пабло знает настоящее место его укрытия, но указал на другое, куда Гриз, по его убеждению, никак не должен был пойти, а тот пошел и был схвачен. Виселица, символизирующая судьбу героя Быкова, вроде бы призвана убедить нас в том, что его труд оказался сизифовым трудом: действительно, к чему ему было долбить эту стену?
Экзистенциалисты, однако, по-своему интерпретируют знаменитый греческий миф. Альбер Камю в своем «Мифе о Сизифе» (1942, перевод на английский — 1955) переработал на свой экзистенциальный лад этот известный миф Древней Греции, рассказывающий о судьбе Сизифа, о наказании и проклятии, которые он получил от богов, — ежедневно и до скончания мира вручную поднимать тяжеленный камень на вершину горы. Словосочетание «сизифов труд» стало нарицательным для любого бесполезного труда. Согласно трактовке Камю, мы все до определенной степени Сизифы. В его версии Сизиф — человек высокой духовности и морали, прекрасно осознающий самоценность своего «я». Он свободно сделал свой выбор: выполнять работу со страстью и любовью, как это и должен делать любой порядочный человек. Для него не имеет значения, что внешний мир — мир абсурда и осознанной необходимости — воспринимает его труд в качестве бесполезного. Для него самого этот труд наполнен смыслом и, следовательно, полезен.
«Он» Василя Быкова демонстрирует те же качества, что и Сизиф у Камю. Фактически та же философия пронизывала произведения Василя Быкова 1960-х, которые мы называли «оптимистическими трагедиями». В тех вещах его персонажи тоже выявляют свое внутреннее «я», не считаясь с абсурдом войны. «Оптимистическая трагедия» была жанром большинства произведений Быкова до середины 1980-х (см. критические работы Лазарева и Дедкова). «Стена», пожалуй, — первая книга Быкова, в которой «оптимистическая трагедия» полностью растворилась в философских и художественных подходах экзистенциализма.
«Афганец», 1998
А если что не так — не наше дело,
Как говорится, родина велела…
Булат Окуджава
Весной 1998 года Быков закончил работу над повестью «Афганец». Однако обнародовать ее отнюдь не торопился. Более того, рукопись решил понадежнее спрятать — от чужих вездесущих глаз.
Вот как в предисловии к русскому изданию повести[355] об этом вспоминает близкий друг писателя, Михась Тычина[356]:
В конце апреля 1998 года мне сообщили, что Василь Владимирович хочет со мной встретиться. Не ожидая, когда окончатся очередные посиделки нашего ПЕН-центра, мы вышли во двор.
Так случилось, что по пути встретили Станислава Станиславовича Шушкевича, бывшего спикера белорусского парламента, и он предложил Быкову подвезти нас на своих «Жигулях». Меня («ради конспирации») посадили рядом с водителем — самим Станиславом Станиславовичем. Конспирация так конспирация — меня, еще школьника, этому учила мать Алеся Адамовича, подпольщица, да и сам Алесь, — мы проехали мимо моего дома, обогнули квартал, очутились около почтамта. Остановки не было, но водитель рискнул. Мы с Быковым прошли вперед и оказались в подъезде моего дома. По пути Василь Владимирович огорошил меня известием, что вынужден уехать из Беларуси: знаков близкой беды, кружившей вокруг него самого и его близких, было слишком много, чтобы не реагировать на опасность.
В подъезде, у почтовых ящиков — от приглашения зайти в квартиру Быков отказался — он передал мне на сохранение цвета морской волны папку с повестью: «Эту повестушку публиковать пока не время. Пускай подождет. Я вам доверяю. Говорить никому не нужно». От такого — самого Быкова — доверия у меня кругом пошла голова, но я удержался от соблазна поделиться с кем-либо тайной. Вообще-то мы, белорусы, поголовно подпольщики. Где следует и где нет особой нужды. Впоследствии, отвечая на телефонные, «с другого берега», вопросы Василя Владимировича: «Что нового? — Как Лицей? (речь шла о закрытом властью Белорусском гуманитарном лицее, „гнезде оппозиции“, в котором я преподавал литературу. — М. Т.) — Как дети?» — считал своей обязанностью сообщить, что «Час Ш. поджидает своего часа». Так сокращенно звучало название повести, написанное на бумажной обертке последнего варианта самим автором[357].
Писателя можно понять — провозить такую рукопись через границу?!
Дело в том, что ее героем был человек, задумавший совершить покушение на жизнь руководителя страны.
Задумавший. Но не совершивший. Почему? Вот об этом и повесть.
Ступак, ее герой, в прежние времена воевал в Афганистане. Ветеран, орденоносец — а теперь он стал никто. Безработный. Один из тысяч бедолаг, не сумевших встроиться в новую жизнь. При том, что пребывает в расцвете лет, сил и желания работать.
Быков с выработанным годами мастерством доводит ситуацию до предела.
«В последние две или три ночи, вконец разругавшись с женой, Ступак ночевал в гараже. А потом и дневал там же, твердо решившись не возвращаться к себе на пятый этаж силикатной хрущевки»[358], — начинается повесть.
Жену, дочь и жилье Ступак потерял во многом из-за того, что прежде потерял работу. Дальше с железной последовательностью у него исчезают последние средства к существованию, ему становится нечего есть, не на что выпить (залить тоску), не у кого занять денег. Как и главное — зачем жить? Однако попытка свести счеты с жизнью не удается. Но и это еще не предел. В состоянии полной безысходности, голодный, он бредет по центру города и случайно попадает под разгон демонстрации, устроенной оппозицией, где получает от ОМОНа дикий удар по плечу, раненному еще в Афганистане, после чего едва уносит ноги и без сил доплетается до своего гаража. Вот это уже близко к пределу.
Все же как-то Ступак пережил ту ночь. Спал тревожным сном подбитой птицы — то засыпал, то просыпался, пытаясь поудобнее пристроить болевшую руку. Душу жгли обида и злость: что же это делается? За что? Разве он нарушил закон или причинил кому-то вред? За что его хотели покалечить? Врезали по тому самому плечу, где еще виднелся шрам от душманской пули. Но это ж не душманы, это же свои. Кто их натравил на мирных людей, почему они стали карателями?
Впрочем, кто натравил, было известно. В этой стране все хорошее и плохое делалось по команде одного человека. Все зависело от него. Проснувшись под утро, голодный, измученный болью, Ступак вдруг понял, что его надо убить[359].
У доведенного до отчаяния человека появилась отчаянная идея. Надо добыть оружие. За полтысячи долларов (для Ступака это огромные деньги) он продает гараж, договорившись, что до конца месяца в нем поживет. Но оружие, оказалось, добыть непросто, а деньги, предназначенные для покупки, в руках голодного человека быстро тают. И вот у него уже совсем ничего нет. Кроме его идеи — убить «самого» (так Быков называет диктатора — «сам» с маленькой буквы).
Диктатор — и гордое «я» маленького человека. Маленького, но несломленного, вышедшего на бой. Хотя шансы на успех равны нулю.
И тут выступает на сцену случай. Ступак встречает своего сослуживца по Афганистану, преуспевающего, судя по всему, сотрудника спецслужб. И тот, видя бедственное положение товарища, предлагает устроить его на работу. В охрану «самого». Значит, он окажется при оружии и сможет осуществить свой план.
Быков рисует своего героя не то чтобы с симпатией, но дает читателю увидеть его изнутри, проникнуться его бедами и жаждой хоть какой-то справедливости. Понятно, что его план неосуществим, и вообще: террористический акт — это не метод… Дело не в том, что Ступак в конце концов отказывается от своей идеи, а в том, отчего это происходит и почему.
Писатель без нажима, но очень твердо ведет свой анализ. Интересно, что, когда его герой голоден, пребывает в состоянии безнадежности и отчаяния, он всецело готов к осуществлению своего плана. И даже предпринимает для этого вполне весомые практические действия. Гараж продал — фактически сжег мосты. Реально искал оружие, ходил, присматривался, как охраняют «самого»… Но стоит ему поесть, сделать кое-какие запасы — наступает расслабление, и ему приходят в голову мысли, что, может быть, это и к лучшему, что не удается добыть оружие. Нет, он не отказывается осуществить свой замысел, но не его же вина, что все оказалось так сложно. «Гаражные» деньги кончаются, на оружие их уже не хватит, что еще остается? — только дотрачивать их на жратву…
