Наскоро перекусив, мы снова тронулись в путь. Дорога подсыхала; окрестные поля покрылись согнутыми спинами. Нам смотрели вслед, и взгляды были нехорошие.
— Нанять карету, — сказала Танталь устало. — Нанять карету и хорошего кучера, скакать день и ночь, как мне всё надоело, Светлое Небо, кто бы знал… Я хочу домой.
Я удивлённо на неё покосился. Никогда прежде Танталь не позволила бы себе таких слов; кто знает, что будет завтра. Поход в Преддверье сказывается с оттяжкой, с отсрочкой, как хороший Приговор…
Наверное, Танталь не поняла, почему я переменился в лице. Алана удивлённо повернула голову; я ухватился за её плечо, как за соломинку. Как за поплавок.
* * *
Всё повторялось.
Как только склонилось солнце, местность вокруг будто вымерла; ещё полдня назад встречный торговец указал нам путь к лежащему впереди селению и уверил, что до него самое большее два часа езды. И вот сгустилась тьма, а дорога вилась и вилась, пустая, с теми же деревьями у обочин, с той же кромкой леса на горизонте, десять раз по своим следам проедешь — и не заметишь подвоха…
Мы молча разбили лагерь. Молча собрали хвороста, молча разложили костёр, молча поужинали; погода портилась. Вероятно, нас ждёт ещё и дождь.
Не глядя на Танталь, я оттащил связанного Чонотакса подальше от огня; странно, но от него не пахло немытым телом. Не человек, а кукла — ничего не ест, пьёт один только сонный отвар, не справляет естественных надобностей…
— А давайте оставим его на хуторе, — сказала Алана за моей спиной. Я вздрогнул и обернулся.
— Оставим, — повторила Алана, ковыряя землю носком башмака. — Ясно же, что, пока он с нами, так и будем кружить…
— А если оставим, он оклемается и доберётся до твоей мамы, — сказал я жёстко.
— Если оставим, его убьют, — хмуро возразила явившаяся из темноты Танталь.
— Если его вообще можно убить, — пробормотал я сквозь зубы.
— Ты непоследователен. — Танталь изобразила улыбку. Развернулась и отошла к костру.
Через полчаса она уже спала или делала вид, что спит, — примостившись у огня, укутавшись одеялом, подложив под голову сумку; мы с Аланой сидели рядышком, молча, привалившись друг к другу, вздрагивая от порывов промозглого ветра.
Потом, сам не знаю почему, но я достал из-за пазухи свой деревянный календарь. Развернул к свету.
Вот они, дни, проведённые в избушке без печки. Дни, проведённые в гостинице, дни, съеденные дорогой… Тяжёлые дни, но уже прожитые; осталось… Да ведь три месяца осталось. Вот они…
Алана мёртвой хваткой вцепилась мне в плечо:
— Ретано…
— Мы будем счастливы, — сказал я глухо. — Всю жизнь. Три месяца… Зато потом будет что вспомнить.
И поймал её губы; она пахла дымом. Не походным дымом случайного костра — уютным очагом, родным домом, детством, прошлой жизнью…
Улитка в створках. Птенец в скорлупе; всякий раз приходилось добираться до неё заново, сквозь тёплую одежду, сквозь плащи и одеяла, сквозь страхи, и тяготы, и тяжёлые воспоминания…
Не надо разбивать створки. Они сами откроются навстречу.
* * *
…Она уснула спустя час — уснула на холодном ветру, укутанная моим плащом. Я сидел, подкидывая ветки в огонь; я знал, что не усну.
Прав приговорённый на плахе. Прав, когда бросает в толпу, уже из-под падающей стали: «Теперь я знаю, как надо жить!»
Толпа не знает. Грызёт свои орехи, расходится по домам, по-прежнему тянет сквозь пальцы замусоленную ниточку собственной жизни, тянет, исполняя привычную повинность…
Вечер накануне смерти я проведу в винном погребе. Сяду под бочкой, позову в гости близорукий призрак Дамира; Алану не буду звать. Шестнадцатилетняя вдова, она забудет меня, станет долго и с удовольствием перебирать шёлковый шнурочек своей длинной жизни, а я на нём — один только маленький узелок…
«Ретано».
Померещилось?
«Ретано, ты ведь не спишь?»
Так.
Холодно. Тоскливо. Ещё одно предчувствие, переходящее в уверенность, проклятая слабость, лишающая воли, тянущая к земле…
Или всё-таки померещилось?!
Я поднялся. Вытащил шпагу. Постоял, отвернувшись от огня, ожидая, пока глаза привыкнут к ночи. Вспомнил, что Черно видит в темноте, а я гораздо хуже. Вообще не вижу.
Тогда я выудил из костра наполовину сгоревшую ветку. Головня красиво тлела красным — сомнительное оружие, да и света не так много. Больше дыма…
С головнёй в одной руке и со шпагой в другой я двинулся прочь от костра — туда, где в тёмной ложбинке дожидался утра связанный маг.
Темнота стояла — глаз выколи. За несколько шагов я остановился — не потому, что увидел Чонотакса, а потому, что почуял его.
— Я дал маху, Ретано, — сонным голосом сообщил Чонотакс. — Когда даёшь волю страстям… потом приходит похмелье. Ты умеешь учиться на чужих ошибках?
Я молчал.
— Вряд ли, — с сожалением пробормотал Чонотакс. — Ты предпочитаешь учиться на своих… Развяжи меня.
— Ещё чего? — спросил я кротко.
Черно хохотнул:
— Ещё — забор покрасить… Шучу. Эта дрянь, семь травок на пару, вся вышла или осталась?
Он говорил о снульнике. Три знахарки, двое зовут себя колдуньями. Надо же, «семь травок на пару»…
Черно зевнул.
— Садит печень, терзает почки, при передозировке чревато обмороками, учащением сердцебиения, удушьем… Дрянной отвар. На грошик пользы, да полведра мусора. Не связывайся со знахарками, Ретано. — И он зевнул снова.
— А мне говорили, — я усмехнулся, — «не связывайся с магами…».
— Тоже верно. — Черно зевнул в третий раз. Спросил сквозь зевок: — Ты хотел меня убить?
Я молчал.
— Ладно, Ретано… Если ты не собираешься меня развязывать, можешь быть свободен. Иди спи. Я во всяком случае уже засыпаю…
И он выдал целую серию зевков, таких громких, что я невольно оглянулся — не проснулись ли Алана и Танталь.
— Чего тебе… не хватает, Ретано. Жить да радоваться жизни… Жена тебя любит, травка на свет пробивается, снег сошёл… А насчёт Судьи… не бери в голову. Спи, Ретано, спи, твой Чонотакс о тебе позаботится… потом.
Некоторое время я стоял с обнажённой шпагой — как памятник воителю. Или как призрак полководца, или как полный дурак. Господин маг спал на сырой земле, и теперь я явственно слышал его дыхание. Размеренное и спокойное, умиротворённое, как будто после долгих трудов или долгого пути Чонотакс наконец-то добрался до постели.
* * *
Каждый третий горожанин кланялся, встретив его на улице. В прежние времена кланялись чуть ли не все подряд — тогда он был начальником стражи, теперь же — всего лишь герой Осады в отставке, наставник юных воинов, глава известного в городе Корпуса…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
