Кунцевич ликовал.
Внезапно задержанный стал что-то громко и довольно грозно говорить приставу по-турецки.
– Что он говорит? – спросил Кунцевич у Панайотиса.
– Говорит, что теперь не старые времена и что у пристава будут неприятности. Говорит, что эти драгоценности он привез из России для нужд революции и что когда его друзья в новом революционном правительстве узнают о его задержании, приставу не поздоровится.
Лицо пристава стремительно меняло цвет, и к концу тирады Фекаса из малиново-красного стало белым.
Пристав прошелся несколько раз по комнате, сел за стол, стремительно встал, опять зашагал. Потом опять подошел к столу, взял в руки паспорт грека и стал его внимательно изучать. Положив паспорт на стол, обернулся к Кунцевичу и заговорил.
Панайотис слушал, разинув рот, и стал переводить только после того, как рассерженный Кунцевич дернул его за рукав.
– Пристав говорит, что не имеет права передать задержанного русским, поскольку Фекас является греческим подданным. Он немедленно свяжется с греческим консулом и передаст Фекаса и все у него изъятое греческим властям. И все переговоры мы должны будем вести с ними. Страхуется, ваше высокоблагородие.
Ни выдавать задержанного, ни отдавать отобранные у него драгоценности греческие дипломаты не спешили. Чем дольше шли переговоры, тем выше становился их уровень. Когда русский посол сообщил Кунцевичу, что по поводу возникшего инцидента им подготовлено письмо на имя греческого министра иностранных дел, коллежский асессор понял, что больше ему в Османской империи делать нечего, и купил себе и Донскому билеты на ближайший пароход, следовавший в Одессу.
* * *
В Одессе Кунцевича ждал приятный сюрприз. Через день после его отъезда в Турцию Карабасси пыталась навестить какая-то весьма симпатичная дама. Городовой принял от нее рублевку, корзинку с провизией и записку, но устроить свидание с арестованным соглашался только за 30 рублей. Таких денег у барыни при себе не было. Сговорились, что она придет на следующий день. Черкасов к ее визиту подготовился основательно. Своего знакомого городового дама на посту не обнаружила, а его коллега заявил, что мзды не берет, ему, мол, царева жалованья хватает. Дамочка была так расстроена, что всю дорогу до своего дома проплакала и, естественно, не обращала никакого внимания на двух мужчин, следовавших за ней неотлучно от самого полицейского управления. Господа эти оказались столь нахальными, что зашли в квартиру барыни вместе с ней, не спрашивая никакого разрешения. Когда дама возмутилась и сказала, что позовет полицию, один из мужчин сообщил, что делать этого не следует, поскольку полиция уже явилась, и предъявил свою карточку. Потом пригласили дворника с подручным и приступили к обыску. На вопрос сыщиков, есть ли у нее какие-либо предметы, добытые преступным путем, барыня с негодованием ответила, что таковых не имеет, но когда из рукава ее летнего сака, висевшего в шкафу, были извлечены завернутые в рогожу кольца и браслеты, сама достала из буфета два аналогичных свертка. На вопрос о происхождении вещей дама, назвавшаяся греческой подданной Марией Георги, сообщила, что изъятые у нее драгоценности были ей частью подарены, а частью оставлены на хранение Евангулой Янко, ее знакомой, уехавшей в Турцию. После того как Георги сообщили, что она арестована, дама обрадовалась, но, узнав, что в одну камеру с Карабасси ее посадить никак невозможно, вновь начала рыдать.
Всю дорогу до Петербурга Кунцевич с удовольствием читал в газетах о своих похождениях и домой вернулся триумфатором.
Следствие по этому делу длилось долго, более двух лет, а суд состоялся только в конце января 1911-го. Каравья и Карабасси получили по 3 года и 9 месяцев арестантских отделений, с зачетом 1 года и 9 месяцев предварительного заключения, Янко дали один год тюрьмы, Перельман отделался тремя месяцами ареста. Головко и Георги были оправданы. В январе 1913 года греков выдворили из России без права впредь пересекать границу империи.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})* * *
Библиотекаря судили гораздо раньше. Его дело слушалось 7 октября 1908 года в Особом присутствии Санкт-Петербургской судебной палаты с участием сословных представителей. Бывшего старшего помощника заведующего собственной Его Императорского Величества библиотеки в Зимнем дворце коллежского советника Н. К. Лемана обвиняли в растрате золотых медалей, золотой, украшенной бриллиантами крышки альбома с видами Константинополя, бриллиантов с портрета болгарского княжича Бориса, ценных книг, гравюр, рукописей и акварелей. Шлотгауэра обвиняли в укрывательстве. Суд признал обоих виновными. Леман был приговорен к лишению всех особенных прав и преимуществ и к отдаче в исправительные арестантские отделения на три с половиной года, а Шлотгауэр к заключению в тюрьму на один год.
Днем позже Кунцевич обедал у Лейнера, на Невском, 18.
Дама не пришла, поэтому ел Кунцевич в одиночестве.
– Разрешите?
Рядом со столиком стоял следователь 12-го участка города Санкт-Петербурга Александров.
– Будьте любезны, присаживайтесь, Павел Александрович. – Мечислав Николаевич поднялся и пожал Александрову руку.
Только тогда, когда непрошеный гость сел за стол, Кунцевич увидел, что он сильно пьян.
– Награду уже изволили получить? – спросил следователь и неприлично икнул.
– Награду?
– Ну да. За раскрытие кражи из библиотеки.
– Да. Вот-с, полюбуйтесь. – Довольный Кунцевич протянул следователю руку, на которой сиял крупным драгоценным камнем перстень с вензелем императора.
Александров с минуту тупо разглядывал украшение, а потом поднял осоловелые глаза на его обладателя:
– А меня, батенька, обнесли! Ни черта не дали. А знаете почему? Нет? Так я расскажу. Вы ведь видели эти гравюры? Согласны, что им в притоне разврата надобно висеть, а не в царском дворце? Но как вам известно, я все найденное имущество должен передать законному владельцу. И вот, приезжаю я к Зимнему, на трех подводах приезжаю, груженных доверху. Принимайте, говорю. А они не хотят. Не наше, говорят имущество, и все. Как же говорю не ваше, если на каждой гравюре, на каждой литографии – штамп библиотеки! Полчаса уговаривал. Еле взяли. Да-с, скандал вышел. Вот за свою настойчивость и остался я без награды. Ведь всех наградили, даже ваших вольнонаемных агентов. Нет, я согласен, люди работали, старались. Вот вы, например, – соучастника разоблачили. Заслужили вы перстень с царским вензелем? Заслужили! Так и я не баклуши бил! Было указание – расследовать дело в кратчайший срок, так я следствие за полтора месяца кончил, и это по такому-то делу! Я у себя в камере ночевал! У меня один письмоводитель убежал, а другой ослеп от неустанной писанины! От меня жена чуть не ушла. И что мне за это? Шиш? Разве это справедливо? А-а, давайте выпьем, Мечислав Николаевич! Человек! Неси коньяку!
Вечер продолжили в квартире Кунцевича.
Совершенно пьяный следователь рассказывал:
– Знаете, как государь библиотекой пользовался? Нет? Приходит в библиотеку и говорит Леману, что ему хочется что-нибудь почитать; и знаете, эдак свою бородку рукой поглаживает. – Александров показал, как именно государь гладил свою бороду.
– Что прикажете, ваше величество? – спрашивает его библиотекарь. – Исторического содержания или что-нибудь из беллетристики?
– Да, да… что-нибудь. Из беллетристики.
– Из новейшей или из старой?
– Из старой… После только, потом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Так и уходит, ничего не взяв, – следователь засмеялся.
– Павел Александрович, я тебе больше коньяку не налью.
– Почему?
– Совсем ты от него окосел, крамольные речи говоришь! Хорошо, что я в охранном не служу, а то бы не поздоровилось тебе. Давай-ка лучше спать ложиться. Я тебе прикажу в гостиной на диване постелить.
– Нет, я домой.
– Куда ты в таком виде? Я твоей жене телефонирую, скажу, что ты у меня остался, не переживай.
