— Меня это даже не удивляет, — заметила мать. — Впервые Вустор должен оказывать неотложную помощь, и именно моя дочь приводит сюда эпидемического больного. Ты проклята, Фэй. Ты — само воплощенное зло.
— Тогда давай выйдем, — сказала я ей. — Мы можем поговорить, пока твой… муж… заботится о своем пациенте.
С минуту она глядела на меня. Пристально так уставилась, как будто я вообще не была способна сказать ничего такого, что она хотела бы слышать. — Ладно, — вымолвила она, наконец. — Пойдем, поговорим по-семейному, как мать с дочкой.
Она указала мне на дверь. Когда я проходила мимо нее, она отстранилась, чтобы я ненароком не задела ее.
Мы вышли из задней двери, прошли через еще один бессовестно зеленый газон в тенистую рощицу деревьев — тропических деревьев, вид которых я не узнала, с густой шапкой резиновых листьев, склоняющихся к тропинке. Листья были прямо пропитаны росой и ударяли по лицу, как пухлые мокрые пальцы. Я все еще держала свою парку и выставила ее перед собой — пусть она вымокнет вместо меня.
Воздух теперь почти сочился ароматом орхидей, и внезапно я поняла, что роща полна цветов, крохотных, таких же коротких и тонких, как побеги бобов. Одни свисали с ветвей прямо над моей головой, их тонкие белые стебли закручивались штопором; некоторые прятались среди корней деревьев, стоявших вдоль тропинки, чашечки их цветков алели крохотными точками, словно капли крови. Другие располагались в импровизированных клумбах: из стволов небольших деревьев выдолбили сердцевину и засыпали землю, которой едва хватало для красавца ростка бледно-желтого, розовато-лилового или сапфирово-синего оттенка. Но большинство крошечных орхидей были высажены так же, как они растут в дикой природе, в джунглях, — цепляясь за любое углубление или трещинку, позволяющую укрепиться там корешком.
Эффект был ошеломляющий — достаточно ошеломляющий, чтобы у вас захватило дух. Он был не броским, а изысканным. Чем дольше ты смотрел, тем больше ты видел. Десятки, может, сотни миниатюрных цветов, молчаливо собранных и педантично ухоженных.
— Это гордость и радость Вустора, — сказала мать, таковы были ее первые слова с тех пор, как мы ушли от остальных. — У нас есть теплицы ближе к границе усадьбы и поля, с которых мы собираем урожай, но именно здесь Вустор проводит все время, сажает новые виды растений, принесенные из джунглей.
Голос ее был намеренно монотонным. Мне осталось непонятным, что она думала о хобби своего нового мужа: гордилась ли она им или считала все это пустой и бессмысленной тратой времени. Моя мать была из тех женщин, что могут избрать любой путь; никогда не скажешь, что она зауважает, а что запрезирает.
— Мне нравится это место, — сказала я. — Честное слово, неповторимый уголок.
— Хм. — Ей было явно рано позволить себе интересоваться моим мнением. — Почему ты сюда приехала, Фэй?
— Тут все запутано… Но путаница не между матерью и дочерью, если тебя это тревожит. Я не собираюсь просить денег в долг, и я не в беде… ну, хотя бы не в обычной для себя беде. Ты новости слушаешь?
— Нет. Тут их не передают.
В ее ответе слышался явный упрек. Когда отец стал героем планеты Дэмот, мать содрогнулась от навязчивого внимания прессы. Репортеры безжалостно и неотвязно следовали за ней, домогаясь интервью о великом Генри Смоллвуде, особенно после его смерти. Ее нервы, и без того на пределе, не вынесли такого натиска; однажды утром она просто не смогла встать, с постели. Следующие две недели я была ее сиделкой, почти как послушная дочь, даже если я ныла и жаловалась от испуга, что слишком сближусь с ней… и даже если ма все эти две недели обвиняла меня в том, что я фотографирую ее спящей и продаю фотографии новостным агентствам.
Спустя некоторое время острый приступ прошел, но я не удивилась тому, что она переехала в такое местечко, как Маммичог, где не случалось ничего нового, а потому и новости не обсуждались всеми на улицах. Меня также не удивило, что она выбрала мужа, которого больше интересовали крошечные цветы, чем вечерние выпуски новостей. Моя мать лучше будет мирно дрейфовать в безмятежной заводи, чем бороться с волнами и бурными течениями нынешних событий.
Ну, по крайней мере, именно такой она была в годы моей юности. Возможно, со временем мать стала менее легкоранимой, потому что сейчас она решительно повернулась ко мне, намереваясь задать прямой вопрос:
— Снова разразилась эпидемия?
— Новый штамм. Он поражает только своборесов и, возможно, противостоит оливковому маслу.
— Правда? Будем надеяться, что новую панацею скоро найдут. — Она помедлила, потом добавила: — Может, это заставит мир забыть твоего отца.
Ее явно интересовала моя реакция на эти слова. Ожидала ли она, что я расстроюсь? Стану защищать его священную память? Некогда я с готовностью сорвалась бы с цепи и заорала, что мечтаю увидеть ее мертвой вместо него… но не теперь. Та старая жажда ранить ее давным-давно перегорела.
— В последнее время… — Да, это я, само спокойствие и мягкость! — я узнаю странные вещи про папу.
О событиях, связанных с его смертью. И о чем-то, что мировой разум позволил ему сделать. Ты что-нибудь об этом знаешь?
— Почему я должна что-нибудь о чем-нибудь знать? — Голос ее звучал больше усталым, чем сердитым. — И зачем тебе объявляться у меня на пороге и внезапно интересоваться своим отцом спустя столько лет? Ты проходишь реабилитационную программу, Фэй? Отмечаешь крестиками строки в списке своего психологического багажа… те, от которых нужно избавиться, прежде чем ты станешь полноправным членом общества и получишь значок?
— Я теперь проктор, ма. Работаю в «Неусыпном оке». И, верь или не верь, расследую нечто важное.
— По поводу чумы?
— Кажется, без нее тут тоже не обошлось.
Мы дошли до беседки на опушке рощицы: деревянная скамья стояла под десятком маленьких цветочных корзин, свисавших с деревьев. Орхидеи в них были обыкновенного чисто белого цвета, но источали одуряющий запах, как переспелый фрукт, что вот-вот начнет подгнивать.
Мать жестом предложила мне сесть на скамейку.
— Садись ты, — сказала я ей, но она игнорировала мое предложение.
Так мы там и стояли, ни одна не хотела сесть прежде другой.
— Ты, правда, работаешь в «Оке»? — наконец спросила она.
Я кивнула.
— Они тебе платят?
— В некотором роде. Не скажу, чтобы целое состояние.
— Хм. — Она оперлась рукой на спинку скамейки. — Я ничего не помню про твоего отца.
— Да ладно! Напрочь память отшибло?
— Ты понимаешь, о чем я. Я не помню ничего особенного.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
