Лансинг советовал Вудро Вильсону откровенно показать ложность предпосылок, на которых основывается обращение Троцкого. Президент отверг совет Лансинга. Он не был рассержен, а если и был, то предпочел дать государственному секретарю мягкий и даже лестный ответ.
В двух вступительных параграфах речи Вильсона 9 января 1918 года{272}, в которой он сформулировал Четырнадцать пунктов, говорится о первом важном кризисе Брест-Литовских переговоров. 25 декабря (в рождественском настроении?) представители Четвертного союза бодро приняли излюбленную формулу большевиков: «Мир без аннексий и контрибуций». 27 декабря советский военный атташе в Бресте спросил генерала Макса Гофмана, какую часть оккупированного немцами русского пространства они очистят. «Ни одного миллиметра», — ответил Гофман{273}.
28 декабря, за завтраком, пишет Гофман в своих воспоминаниях, «я сказал Иоффе, сидевшему рядом со мной, что, судя по создавшемуся у меня впечатлению, русская делегация понимает мир без насильственных аннексий иначе, чем представители Центральных держав. Последние считают, что не будет насильственной аннексией, если части бывшей Российской Империи добровольно, по решению своих полномочных политических органов, провозгласят свое отделение от Русского государства и присоединятся к Германии или какой-либо другой стране…
Иоффе казался ошеломленным. После завтрака Иоффе, Каменев и Покровский, со своей стороны, и министр иностранных дел (Кюльман), Чернин и я, с нашей, провели несколько часов совещаясь. Русские без стеснения выражали свое разочарование и возмущение. Покровский в слезах ярости воскликнул, что нельзя говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают восемнадцать губерний»{274}.
Ленин набросал 10 декабря 1917 года некоторые заметки к определению «аннексий». Аннексированными должны были считаться не только земли, присоединенные после объявления Мировой войны, но и «всякая территория, население которой в течение последних десятилетий выражало недовольство присоединением ее территории к другому государству… — все равно, выражалось ли это недовольство в литературе, в решениях сеймов, муниципалитетов, собраний и тому подобных учреждений, в государственных и дипломатических актах, вызванных национальным движением этих территорий, в национальных трениях, столкновениях, волнениях и т. п.». Тут Ленин прервал свое определение и, по-видимому, передал заметки Иосифу Сталину, комиссару по национальностям, бывшему, надо полагать, экспертом по решению судьбы угнетенных народов. Сталин прибавил несколько интересных уточнений по вопросу о самоопределении: «1) Официальное признание за каждой (недержавной) нацией, входящей в состав данной воюющей страны, права на свободное самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства; 2) право на самоопределение осуществляется путем референдума всего населения самоопределяющейся области». Далее Сталин оговорил «предварительные условия, гарантирующие осуществление права нации на свободное самоопределение», в их числе «вывод войск из самоопределяющейся области» и «водворение в данную область беженцев, а также выселенных оттуда властью с начала войны жителей этой области»{275}.
Ни генералу Гофману, ни Кюлыману, ни Чернину эта большевистская формулировка не пригодилась, так как она осталась неопубликованной до 1929 года. Во всяком случае, они игнорировали бы ее, как игнорировал ее сам Сталин, став, в свою очередь, завоевателем после заключения в 1939 году советского пакта с Гитлером.
Возмущаясь коварством немцев, принявших самоопределение на Рождестве и сделавших его пустым звуком три дня спустя, «Известия» обозвали их «волками в овечьих шкурах». Ежедневный орган советского правительства, не располагая достаточной информацией, просмотрел самое главное: Брест-Литовскую политику Четвертного союза вели волки в волчьих шкурах и овцы в овечьих. На рождественском представлении овцы еще носили свой естественный покров, а затем волки заставили их перерядиться в волчьи шкуры.
Австро-венгерский министр иностранных дел граф Чернин был одной из овец. «Из Вены доносятся отчаянные вопли: хлеба!» — пишет он 16 января, находясь в Бресте, в своем дневнике. А на другой день: «Дурные вести из Вены и окрестностей. Большое стачечное движение… мучной паек сокращен»{276}. Чернин получил от императора Карла инструкции привезти домой мирный договор, даже если это будет сепаратный мир с советской Россией, и Германия в своем упрямстве и гордыне откажется пойти на соглашение. 2 января 1918 года британский министр иностранных дел Артур Дж. Бальфур сообщил президенту Вильсону, что в Швейцарии состоялась тайная встреча и «дружеские и неофициальные» переговоры о мире между генералом Йаном Смэтсом и австрийским графом Менсдорф-Пуали-Дитрихштейном. Согласно сообщению Бальфура, австрийский представитель «с большим удовлетворением» узнал от Смэтса, что английские военные цели не включают в себя уничтожения Австро-Венгрии{277}. Англии не надо было утруждать себя: Австро-Венгрия была и так обречена на распад. Вследствие этого, духовно подавленный и физически больной Чернин был в таком настроении в Бресте, что готов был принять большевистскую формулу мира «без аннексий и контрибуций» в надежде, слабой впрочем, что она будет применена лишь к германским аннексиям, а не к шаткому карточному домику его разномастной империи. По вечерам штатские представители Центральных держав в Брест-Литовске были обязаны переодеваться к обеду. Чернин носил в петлице орден Золотого руна.
Другой овцой был Рихард фон Кюльман. Он родился в 1873 году в Константинополе. Достигнув высшего ранга в германском министерстве иностранных дел, он пережил гитлеровский режим и Вторую мировую войну и умер в 1948 году, оставив законченный манускрипт своих мемуаров{278}. Отец его служил директором турецких железных дорог, мать была дочерью известного немецкого писателя. Кюльман обладал блестящим умом и глубокими познаниями в области обществоведения, права и истории. Продолжительные идеологические поединки с Троцким в Брест-Литовске доставляли ему удовольствие, и он продлил бы их ради забавы. Но, как несколько позже писал Троцкий, генерала Гофмана эти упражнения не интересовали, и он «несколько раз клал свой солдатский сапог на стол, вокруг которого развертывались сложные юридические прения. Мы, с своей стороны, ни на минуту не сомневались, что именно сапог генерала Гофмана является единственной серьезной реальностью на этих переговорах»{279}.
