Кюльман сперва занимал важные дипломатические посты в Лондоне, Стокгольме и Гааге, а затем был назначен послом в Турцию, откуда канцлер Георг Михаэлис, сменивший Бетман-Голльвега в июле 1917 года, отозвал его в Берлин. 5 августа 1917 года Кюльман возглавил министерство иностранных дел на Вильгельмштрассе. «Как я уже указывал, — пишет он по поводу своего назначения, — с первого дня войны перспективы Германии вызывали во мне мало оптимизма… Я считал, что Центральные державы могли избежать поражения только заключив мир. По-моему, было бы удачей, если бы Центральным державам удалось выйти из этого гигантского испытания сил, не понеся территориальных потерь»{280}.
Было бы логичным, ввиду этого, если бы Кюльман приветствовал большевистский призыв к мирной конференции всех воюющих стран. Этому должны были способствовать политические события в Германии. 19 июля 1917 года германский Рейхстаг принял резолюцию, требовавшую мирного соглашения «без принудительных территориальных присоединений и политического, экономического или финансового насилия». Рейхстаг только вздыхал о мире, и ветер войны быстро унес этот вздох. Но мир был в воздухе. Повсюду ходили слухи о секретных мирных переговорах на высоком уровне. 6 апреля 1917 года в войну вступили Соединенные Штаты. Немецкие шансы на победу уменьшились, пессимизм Кюльмана увеличился. Его овечья шкура стала заметнее. Но в Брест-Литовске волки — фельдмаршалы и генералы — сорвали с него одеяние пацифиста и маску рождественского деда и заставили говорить голосом Исава. Он должен был их понять. «Я был коренным образом против каких бы то ни было уступок Франции в вопросе об Эльзас-Лотарингии», — пишет он о своей позиции в 1917 году{281}. Гинденбург и Людендорф занимали такую же позицию по отношению к Польше и Прибалтике. Кюльман надеялся удержать приобретения прошлой войны, генералы — завоевания этой. На заседании Коронного совета 11 сентября 1917 года, несмотря на сопротивление со стороны Людендорфа и Гинденбурга, Кюльман добился от императора Вильгельма полномочий прозондировать британское правительство касательно возможности мира при условии, что Германия освободит Бельгию{282}. Но 18 декабря 1917 года, на Коронном совете в ставке, в Крейцнахе, кайзер пошел на уступки Людендорфу и Гинденбургу и отверг предложенную Кюльманом политику самоопределения на оккупированных Германией землях Восточной Европы. Выиграли военные, а это означало Эриха фон Людендорфа, который был не только генерал-квартирмейстером германской армии, но и мозгом «деревянного титана», фельдмаршала Гинденбурга. Вместе они часто запугивали кайзера, угрожая, в случае необходимости, подать в отставку. Их последней картой был мир по немецкому диктату в Брест-Литовске и, в результате этого, победа на западе. Людендорф верил в победу. Ни Кюльман, ни Чернин не верили. Это отделяло штатских овец от военных волков в Брест-Литовске.
«Мое положение как главного представителя Германии на переговорах было чрезвычайно трудным», — признавался Кюльман{283}. Он должен был вести себя осторожно на переговорах, но не мог, потому что его внимание было приковано к Людендорфу и Гинденбургу, «двум полубогам», как он их называл, в крейцнахской ставке. Они были против советских предложений о самоопределении и эвакуации оккупированных территорий. «О том, что первым пунктом на немецком порядке дня было освобождение России от обязательств перед ее союзниками, — пишет Кюльман, — полубоги в Главной ставке не имели, очевидно, ни малейшего понятия»{284}. У них был совсем другой угол зрения. Говоря о Брестских переговорах, Людендорф утверждал: «Важно только то, чтобы их ход дал нам возможность наступать (на Западе) и обеспечил благоприятное для нас завершение этой титанической борьбы… чтобы мы избежали трагедии поражения… 25 декабря граф Чернин объявил от имени четырех союзников о своем согласии с русскими предложениями о мире без принудительных аннексий и контрибуций… Право на самоопределение было сформулировано неясно и не в согласии с германскими интересами… Ничто не соответствовало решениям, принятым (на Коронном совете в Крайцнахе. — Л. Ф.) под председательством Его Величества 18 декабря… В разговоре с генералом Гофманом я высказал сожаления по поводу такого хода переговоров… Тогда оказалось, что граф фон Гертлинг (новый германский канцлер. — Л. Ф.) одобрил рождественскую речь графа Чернина… Мы пошли на большие уступки по вопросу о самоопределении. Мы отказались от нашего довода, что народам оккупированных стран, Курляндии и Литвы, уже была дана возможность воспользоваться этим правом, и разрешили провести новый опрос населения. Мы требовали только того, чтобы он был проведен при нашей оккупации. Троцкий считал, что сначала мы должны эвакуировать эти земли, а народ воспользуется своим правом потом. Эвакуация земель была бы нелепостью с военной точки зрения; эти территории были нам насущно необходимы, и мы вовсе не собирались передавать их неразборчивым в своих средствах большевикам» {285}.
События происходили так быстро, что к тому времени как в «порыве радости» по поводу рождественской декларации Центральных держав «сотни тысяч рабочих и солдат вышли на улицы Петрограда демонстрировать в честь демократического мира»{286}, советская делегация вернулась из Брест-Литовска и привезла печальные вести о германском заявлении от 28 декабря.
Через несколько месяцев после Брест-Литовска Троцкий спрашивал себя: «…на что собственно рассчитывала германская дипломатия, предъявляя свои демократические формулы только затем, чтобы через 2–3 дня предъявить свои волчьи аппетиты?» Он заключает, что рождественское заявление Чернина было сделано «по инициативе самого Кюльмана». «Секрет поведения дипломатии Кюльмана состоял в том, — думает Троцкий, — что этот господин был искренне убежден в нашей готовности играть с ним в четыре руки. Он рассуждал при этом приблизительно так. России мир необходим. Большевики получили власть благодаря своей борьбе за мир. Большевики хотят держаться у власти. Это для них осуществимо только при условии заключения мира. Правда, они связали себя определенной демократической программой мира. Но зачем же существуют на свете дипломаты, как не для того, чтобы выдавать черное за белое. Мы, немцы, облегчим большевикам положение, прикрывши наши хищения декоративными формулами… Кюльман надеялся другими словами на молчаливое соглашение с нами: он возвратит нам наши хорошие формулы, мы дадим ему возможность без протеста заполучить в распоряжение Германии провинции и народы»{287}. Такое же предположение высказал Карл Радек{288}.
