Его огромное, в полмира, горе вытеснило прочие смыслы, а также прочие чувства, обиды и страхи из прошлого.
Иван задыхался от отчаяния, думая о том, что за свою врачебную практику спас сотни жизней, а теперь, когда речь идет о жизни, которая для него дороже его собственной, сделать ничего не в силах. А еще он не мог избавиться от чувства вины, порожденного опасными мыслями: что, если бы он отпустил ее и Полина ушла бы к Климову, уехала с ним в Америку?! Возможно, тогда все было бы по-другому, и не случилось ее болезни и… смерти?!
Однажды он не сдержался и поделился с женой сомнениями.
Полина разгневалась, резко сказала: «Перестань, Иван, не хочу слышать! Эти мысли досужих тетушек «а что, если бы…» недостойны тебя. Недостойны меня. Я ни о чем не жалею. Слышишь?»
И хотя сомнения и чувство вины не прошли, он никогда больше не возвращался к этой теме.
…Иногда Данилов переставал владеть собой («слишком много боли для ее маленького тела!») и уходил из палаты курить и плакать в коридор; когда он возвращался, Полина успокаивала его: «Ну-ну, Иван, что ты, не надо… Знаешь, у меня теперь есть какая-то спокойная уверенность в том, что происходит то, что должно». Его удивляли мужество и достоинство, с которыми жена переносит страдания, ее вообще мало изменила болезнь. За долгие годы в медицине Данилову много раз приходилось видеть, что люди у этой последней черты становятся невыносимы, озлобляются на весь мир, считая свою болезнь страшной несправедливостью, винят в ней и врачей, и близких; а у Полины ничего этого не было, напротив, она стала мягче, спокойнее. Правда, однажды в ней будто что-то вспыхнуло, и жена взорвалась вспышкой ярости.
В тот день они поспорили по поводу того, нужно ли сообщать сестрам о ее болезни. Полина была категорически против, заставив мужа пообещать, что он ничего им не скажет. Данилов слабо возражал, говоря, что, наверное, это неправильно и ее родные имеют право знать правду.
Наконец Полина не выдержала и закричала:
– Может, ты думаешь, что мне станет легче, если они будут сидеть у моей кровати, страдать, лить слезы и наблюдать мою агонию?! Или им от этого будет легче? Ах, увольте меня от такой радости! – Она швырнула стакан с водой, стоящий на столике, в стену. У нее началась истерика. Она кричала в голос и не могла остановиться.
Успокоившись, сказала:
– Скоро у меня не будет сил даже на это. Последняя истерика… Дальше обойдемся без этого.
* * *
Итак, она уговорила мужа ничего не говорить сестрам о ее болезни. В ответ на вопрос Ивана: «Может, это неправильно, Полиша? Может, они должны знать?» – Полина усмехнулась: «А кто сейчас знает, как правильно?»
Из больницы она несколько раз звонила в Петербург, разговаривала с Татьяной, стараясь говорить спокойно, бодро. Последний раз Полина позвонила сестре незадолго до Машиного дня рождения.
Татьяна удивилась:
– Полиночка, отчего у тебя такой голос?
Надо сделать над собой последнее усилие, Господи, дай мне сил…
– Я жутко простыла… Такая нелепость.
– Но ты лечишься? – встревожилась Татьяна.
– Да, конечно. Иван делает мне уколы.
– Вот и хорошо! Вы приедете на Машин день рождения?
– Конечно!
– Приезжай скорее, родной воздух пойдет тебе на пользу!
– Да, Танечка…
Разве может быть иначе?!
Она долго смотрела на висевшую над кроватью любимую картину «Странные танцы», когда-то подаренную ей Климовым. Поняв, что уже не выйдет из больницы, Полина попросила Данилова принести картину из дома.
В этот день она сказала мужу:
– Грустно умирать вдали от дома. Мне бы сейчас этого неба, этих куполов и крыш, серенькой Фонтанки… – Заметив, что его лицо исказила гримаса боли, она поспешила добавить: – Ничего! Не я первая… Тысячи людей вообще умерли в изгнании. – Она попыталась улыбнуться, но не получилось.
Данилов взял ее за руку:
– Вот за что я тебя люблю, Полиша, так это за…
– Знаю. Мою иронию и мужество. Правильно. Люби меня, Иван…
…На самом деле – какое там мужество… Часто она испытывала дикий, животный ужас, который ядом отравлял кровь. Каждая ее клеточка трепетала от страха. Он был такой огромный, поглощающий все: ее мысли, чувства, жизнь. Полина пожаловалась Ивану: «Как будто приходит кто-то страшный, белоглазый, садится на кровать и смотрит на меня всю ночь». Данилов сказал: «Не тревожься! Он больше не придет. Теперь я буду с тобой все ночи». По его распоряжению в палате поставили вторую кровать. Для него.
И действительно, после этого белоглазый не приближался к Полине так близко, но все равно был где-то рядом, заглядывал в окна, маячил в больничном коридоре… Страх не отпускал ее.
Однажды она призналась мужу:
– Я боюсь. Очень боюсь. Но не того, что будет там, или того, что там ничего не будет, а того, что еще будет здесь, дальше… Я боюсь не справиться. Боюсь, что не выдержу. Ведь я человек. Всего лишь маленький, слабый человек, у меня так мало сил… Мне рассказывали, что у одной раковой больной печень выходила кусками. Ее рвало собственной печенью. Господи, я боюсь…
– Ну что ты, какие глупости! – Он сжал ее руки. – Я никогда этого не допущу.
– А что ты сможешь сделать? – Она так удивилась, что даже перестала плакать. – Дашь мне яду?
– Не знаю, но я что-нибудь придумаю, – беспомощно сказал он и заплакал.
И теперь уже Полина утешала его:
– Ну-ну, перестань.
…Она стеснялась того, как теперь выглядит. Данилов спрятал от нее зеркало, и Полина, поняв это, жестко его выбранила:
– Не смей!
Она и всегда была худенькой, а теперь совсем исхудала. Только глаза не изменились – огромные, цвета крепкого чая… И все-таки она старалась каждое утро приводить себя в порядок – причесывала волосы, красила губы, подводила глаза. Потом, когда уже не было сил на сложный макияж, Полина только красила губы любимой красной помадой (упрямо, словно это было по-настоящему важно, с вызовом – вот так!)
…В больнице она прочла присланный Татьяной, только что вышедший роман Сергея Листика. Роман захватил ее, взволновал. Дочитав, она вдруг вспомнила слова о счастье со слезой, столь часто произносимые Машей, и улыбнулась: «Надо же, я всегда понимала счастье именно так – неотделимо от грусти…»
– Ты… улыбаешься? – поразился Данилов, войдя в палату с букетом тюльпанов (муж каждый день приносил ей цветы).
Она долго молчала, а потом сказала, словно сама удивляясь:
– Наверное, это странно, но сейчас для меня все словно встало на свои места. И мне так легко и спокойно, как давно уже не было…
От волнения Данилов не удержал вазу, которую готовил для цветов, она выскользнула у него из рук и разбилась.
