Один из рода этих Гагариных, князь Гавриил Петрович, служил при императрице Екатерине II сенатором. Император Павел I произвел его в кавалеры ордена св. апостола Андрея Первозванного.
Впоследствии он был министром коммерции и издал «Банкротский устав»; он известен также как духовный писатель; эпитафия, написанная им для своего намогильного памятника, одно время была в большой моде и повторялась на всех кладбищах на монументах зажиточных людей. Вот она:
Прохожий, ты идешь, но ляжешь так, как я,Постой и отдохни на камне у меня;Взгляни, что сделалось со тварью горделивой,Где делся человек? И прах зарос крапивой!Сорви ж былиночку и вспомни обо мне!Я дома, ты в гостях – подумай о себе!
Сын этого князя – муж известной красавицы в павловское время, урожденной Лопухиной, издал сочинения отца под заглавием: «Забавы уединения моего в селе Богословском».
В начале XIX столетия в Москве была известна княгиня Прасковья Юрьевна Гагарина, урожденная княжна Трубецкая, бывшая впоследствии за вторым мужем Кологривовым. Эта княгиня слыла в тогдашнем московском обществе как очень эмансипированная женщина; у ног ее лежали наш историк Карамзин и поэт того времени князь И. М. Долгорукий, посвятивший ей несколько стихотворений.
Особенно известно одно под названием «Параши». Из-за любви к Гагариной застрелился тогда один молодой человек69.
Странная судьба была этой княгини Гагариной: родная племянница фельдмаршала Румянцева-Задунайского, она вышла за молодого полковника Ф. С. Гагарина, погибшего при штурме Варшавы; неутешная молодая вдова, мать нескольких малолетних детей, была взята в плен и в темнице родила меньшую дочь. Она была освобождена вместе с другими пленницами после взятия Праги Суворовым. Долго она отвергала всякие утешения, в серьге носила землю с могилы мужа своего, но вместе с твердостью имела она необычайные, можно сказать, невиданные живость и веселость характера; раз предавшись удовольствиям света, она не переставала им следовать.
Сбросив иго старинных предрассудков и повиновение законам приличия, она стала пользоваться излишнею свободой. В то время не знали слов «эмансипированная», «нигилистка» и т. д., и назвали Гагарину просто бойкой барыней. Под конец, когда Прасковья Юрьевна стала терять свои прелести, явился обожатель – П. А. Кологривов, отставной полковник, служивший при Павле в Кавалергардском полку, и княгиня, чтобы отвязаться от преследований влюбленного, вышла за него замуж.
В доме Гагариной был театр, на котором нередко шли итальянские оперы;– примадонною в последних была сама хозяйка дома. Княгиня также играла и на театре Шаховских под Новинским, где появлялась в ролях репертуара французской актрисы Жорж.
В те времена в высшем обществе в большой моде были драматические спектакли, и не только считали обязанностью смотреть драматических актрис Семенову и приезжавшую тогда в Москву знаменитую французскую актрису Жорж, но и у себя на дому устраивали благородные спектакли и в подражание им появлялись в ролях этих артисток.
Две эти артистки, Семенова и Жорж, в Москве производили в то время необыкновенный фурор.
Говорили тогда, что Жорж имела годового содержания в Петербурге 60 000 руб. и, считая с царскими подарками, двумя бенефисами в Петербурге и двумя бенефисами в Москве, она получала до 100 000 руб. в год.
Мамзель Жорж приехала в первый раз в Москву как раз ко дню бенефиса знаменитой Семеновой и послала ей 50 руб., прося себе ложу в 3-м ярусе. Через неделю шел бенефис Жорж, и Семенова со своей стороны посылает ей 200 руб. и тоже просит ложу 3-го яруса, но гордая артистка отвечает следующей запиской: «Милостивая государыня! Если вы препроводили ко мне ваши 200 руб. для того, чтобы судить о моем таланте, то я не нахожу слов, как вас благодарить, и прилагаю к вашим деньгам еще 250 руб. для раздачи бедным людям. Но если вы посылаете деньги эти мне в подарок, то извольте знать, что в Париже я имею у себя двести тысяч франков».
Девица Жорж не отличалась строгостью нрава; она была привезена в Москву молодым гвардейским офицером Бенкендорфом. Из Петербурга до первой станции ее сопровождал большой кортеж поклонников артистки, всю дорогу и на станции вино лилось рекой, многие кавалеры не стояли на ногах; когда же пришлось ехать дальше, компания подхватила Жорж на руки и снесла ее в сани при криках: «Да здравствует великий талант, да здравствует красота».
Князь Вяземский в своих мемуарах рассказывает, как он, очарованный величием ее красоты и не менее величественною игрою художницы, отправлялся к ней лично за билетом на ее бенефис. Она жила на Тверской, у француженки мадам Шеню, которая содержала и отдавала комнаты внаймы с обедом в то время, когда в Москве не имелось ни отелей, ни ресторанов.
Вяземский говорит:
«Взобравшись на лестницу и прикоснувшись к замку дверей, за которыми таился мой кумир, я чувствовал, как сердце мое прытче застучало и кровь сильнее закипела. Вхожу в святилище и вижу пред собою высокую женщину в зеленом, увядшем и несколько засаленном капоте; рукава ее высоко засучены, в руке держит она не классический мельпоменовский кинжал, а просто большой кухонный нож, которым скоблит деревянный стол: это была моя Федра и Семирамида. Нисколько не смущаясь моим посещением врасплох и удивлением, которое должно было выражать мое лицо, сказала она мне: “Вот в каком порядке содержатся у вас в Москве помещения для приезжих, я сама должна заботиться о чистоте мебели своей”».
О красоте Жорж дает нам понятие другой ее современник, Ф. Ф. Вигель, видевший ее в Москве. По словам его:
«Голова ее могла служить моделью скорее ваятелю, чем живописцу; в ней виден был тип прежней греческой женской красоты, которую находим мы только в сохранившихся бюстах на древних моделях и барельефах и которой форма как будто разбита или потеряна. Самая толщина ее была приятна; более всего в ней очаровательным казался ее голос, нежный, чистый и внятный; она говорила стихи нараспев, в игре ее было не столько нежности, сколько жара; везде, где нужно было выразить благородный гнев или глубокое отчаяние, она была неподражаема».
Тот же Вяземский приводит рассказ в своих «Воспоминаниях»: «Лет через тридцать в Париже захотелось мне подвергнуть испытанию мои прежние юношеские ощущения и сочувствия. Я отправился к девице Жорж; увидя ее, я внутренне ахнул и почти пожалел о зеленом измятом капоте и кухонном ноже: предо мною предстала какая-то старая баба-яга, плотно оштукатуренная белилами и румянами, и… можно ли было, глядя на эту безобразную маску, угадать в ней ту, которая как будто еще не так давно двойным могуществом искусства и красоты оковывала благоговейное внимание многих тысяч зрителей, поражала их, волновала, приводила в умиление, трепет, ужас и восторг».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
