Получает по лбу топором от I Подмастерья и с воем падает на землю... Подмастерья и Княгиня укладывают его на бараний мешок (как в палате лордов), валявшийся с самого начала на переднем плане, черт его знает зачем. Они делают это, чтоб Саетан мог перед смертью свободно выговориться. Перед ним на столике (который стоял там же) на подносе дышит сердце.
К н я г и н я. Вот тут, тут его положите, говорю вам, чтобы он мог свободно изъясняться и достойно перед смертью опорожнить мозги.
Входит Ф е р д у с е н к о.
Ф е р д у с е н к о (с чемоданом в руке). Сюда идет — просто напасть какая-то — ужасный сверхреволюционер, прямо какой-то гипер-работяга: наверняка один из тех, кто действительно правит миром, потому что с этими-то куклами (указывает на Сапожников) — просто комедь какая-то. У него бомба как котел, и фанат ручных целая связка: всем грозит, а на свою-то жизнь давно уж положил то, о чем, того-с, и говорить не принято, — но что же я хотел сказать...
К н я г и н я. Без глупых шуток, Фердусенко! Костюмы приготовил? Это сейчас главное...
Ф е р д у с е н к о. Ну а как же — только я не уверен, что мы все вот-вот не взлетим на воздух.
Ужасная поступь за сценой — у этого типа свинцовые подошвы.
Этот работяга — не какая-нибудь вам босоногая девка из Выспянского — это живой механизированный труп! Ницшеанский сверхчеловек родом — не из прусских юнкеров, а из пролетарской среды, которую отдельные ученые совершенно несправедливо считают клоакой человечества.
I I П о д м а с т е р ь е (Фердусенке). А ты чего это в лакейской одежонке ходишь? Али не слыхал, что теперь свобода? А?
Ф е р д у с е н к о. Ээ! — лакей всегда лакеем останется— при таком ли режиме, при этаком ли! Wsio rawno, по-русски говоря! Так и так взлетим на воздух!
С к у р в и. Вы-то можете сбежать — вы люди свободные. А я что? — наполовину пёс, наполовину сам не знаю — что! Так и с ума сойти недолго — ну да чему быть, того не миновать.
I П о д м а с т е р ь е. Не успеешь, сучий зоб! Мы тебе устроим такую шьтюку, что ты загнешься от ненасытности еще при шквальном ветерке — по морской шкале Бофорта, балла за два до циклона безумия, а безумие было бы блаженством в сравненье с тем, что тебя ожидает.
С к у р в и (скулит, потом воет). Это всё дурацкие фразы, одна-а-ако... Мммм-ууу! Ау-ауууу-уу! Как больно знать, что жизнь не удалась. Я хотел умереть от истощения — прекрасным старцем, величавым до кончиков ногтей на пальцах ног. О жизнь, теперь я знаю — ты одна! Набухли вены толще рук от этих мерзких мук. Только теперь я понимаю тех несчастных, которых обрекал на смерть и заточение, — звучит банально, но это так.
С т р а ш н ы й Г и п е р - Р а б о т я г а (входит; бомба в руке). Я — один из НИХ. (Со страшным нажимом на «них»). Я — Олеандр Пузырькевич, тот самый, которого ты, прокурор Скурви, приговорил к пожизненному. Но я смылся, причем играючи. Знаю, мерзко сказано, но языка назад не повернешь. Помнишь, что ты со мной вытворял, садист? Всё во мне раздроблено и разворочено — ты понял? То есть буквально всё: размозжены все гены и гаметы. Но дух мой составляет единое целое с моим телом, он сработан из добротной материи, закален в нержавеющей, громокипящей и шипящей стали. Вот у меня бомба — самая взрывоопасная из всех сверхвзрывчатых бомб на свете, и разговор у нас будет короткий как молния. Нате вам — за детушек моих любимых, так и не рождённых — ты погубил их, кафр неверный! Я так хотел иметь детей! Неприятные речи? — ну ничего.
С силой швыряет бомбу наземь. Все с воем бросаются на пол — все, кроме Саетана. Скурви заходится писком от дикого страха. Бомба не взрывается. Гипер-Работяга поднимает ее и говорит.
Кретины — это ж термос такой, для чая. (Наливает из бомбы в крышечку и пьет.) Но в военное время его легко превратить в бомбу. Такая, знаете ли, символическая шуточка в старинном стиле — чертовски скучная — от скуки аж кости ломит. Ха-ха-ха! Это хорошо, что вы чуток струхнули, — нам ни к чему совсем уж неустрашимые смельчаки на псевдоверховных должностях, а главное — нам эдакие не по ндраву. Хотя — черт знает, зачем я говорю с таким напором. Может, меня вообще не существует? (Тишина.)
С а е т а н (не оборачиваясь, публике). Теперича мое слово. Здорово, что вы меня укокошили, — теперь уж мне бояться нечего, я правду скажу: только одна хорошая штука есть на свете — индивидуальное существование в достаточных материальных условиях. (А те всё лежат и лежат.) Пожрать, почитать, пофуярить, позвездеть — и на боковую. И больше ничего — вот вам, сучье рыло, и вся ихняя пикническая философия. Ведь что они такое — эти так называемые великие общественные идеи? Именно то, что я только что сказал, но касательно не только меня, а — всех. О времени, которое можно на популярное чтиво потратить, я не говорю. И маленький человек способен стать великим, если делает что-то для кого-то, отрекается от себя ради других — когда уже иначе не может. В этом-то и состоит величие «для всех» — в кавычках, поскольку истинное величие проявляется только в индивидуальном напряжении, когда ты властен согнуть реальность — мыслью или волей, собранной в кулак, — все равно чем. Так ничтожное преображается в великое через общность. — Однако к едрене-фене все эти рассуждения.
Подходит Гипер-Работяга и из огромного кольта палит ему прямо в ухо. Саетан продолжает говорить как ни в чем не бывало. Все поднимаются, только Фердусенко лежит, как прежде.
И все это независимо от того, склонен ли индивидуум к фантазиям, маньяк ли он своей «непревзойденной» мощи, или он слуга и выразитель интересов какого-нибудь класса — неважно, какого.
Г и п е р - Р а б о т я г а (Саетану). «Сильвер, ты ведешь двойную игру» — как сказал вышеупомянутому Том Морган.
К н я г и н я (весьма аристократично). Вставай, Фердусенко — это только символика — планиметрия бараньих мозгов, это только убийственный силлогизм — энтимема, одна из посылок которой — человечество — уже катится в тартарары. О да, это всего лишь...
Фердусенко встает, извлекает из чемодана великолепный наряд «райской птицы» и начинает переодевать Княгиню: снимает с нее жакет, тем самым прервав ее дальнейшие откровения, а потом надевает все эти вещи. Голыми остаются только ноги — над ними короткая зеленая юбочка, гораздо выше колен. В процессе одевания Княгиня понемногу умолкает, еще какое-то время что-то невнятно бормоча.
Бргмлбомксикартчнаго...
Г и п е р - Р а б о т я г а. Сейчас начнется малоприятная комедия, но по нынешним временам — неизбежная; мне, по моей житейской невинности, смотреть на такое не пристало. Я как-никак четырнадцать лет просидел в одиночке, изучая политэкономию. (Подмастерьям.) Вы оба случайно имеете подлое счастье или несчастье быть типичными представителями кустарей-середняков и в качестве таковых будете играть роль декоративной выборной власти. Вам крупно повезло: вместе с представителями иностранных, временно фашистских государств — это последняя маска агонизирующего капитала в самых затхлых уголках земли, — так вот, вместе с ними вы будете пожирать лангуст и всякие прочие фендербобели. Потом пуля в лоб, смерть без пыток — а это, согласитесь, немало. И девок сколько влезет — ваши мозги меня не интересуют. (Свистит в два пальца.)
Входит Г н э м б о н П у ч и м о р д а — чудовищный тюлень с «шляхетскими» усами — как пучки соломы. Одет в национальный костюм из золотой парчи. Рот кривой, кривая сабля, две ручищи, словно грабли, шапка вроде дирижабля, с пером, красные полусапожки, глазки — круглые, как плошки.
Г н э м б о н П у ч и м о р д а (произносит предшествующую ремарку).
Рот кривой, кривая сабля,Две ручищи, словно грабли,Шапка вроде дирижабля, с пером,Красные полусапожки,Глазки — круглые, как плошки.
(Корчит жуткие рожи.)
Я такой, каков я есть,Обликов моих не счесть.Соцьялист или фашист —Копошусь, как в сыре глист.Бабник или педераст —Я такой и есть как раз[97].
Г и п е р - Р а б о т я г а. Прямо зараза какая-то с этим Выспянским. Садись-ка, старый дуралей, поближе к трупу — это Великий Святой последней мировой революции, он открыл нам путь к Высшему Закону, возглавив средние слои пролетариата. Он, этот бедный старый идиот, должен быть вечно живым, то есть: мертвым символом, который заменит нам ваших святых и все ваши мифы, господа фашиствующие псевдохристиане, — мифы, превратившие комедию ваших псевдовер в нечто отвратительное сверх всякой меры.
