— Слушай, у тебя внутри не слиплось от такого количества сиропа? Уж больно сладко, даже подозрительно.
— Но она такая, Юрий Анатольевич, я ничего не выдумываю. Она действительно замечательная девушка.
— Ладно, жених, давай будем заканчивать разгром немцев под Полтавой. Я, видно, и впрямь сегодня не в форме, на доске черт-те что устроил. Ставь мне мат в три хода, и буду отдыхать. Что-то мне последнее время нездоровится, старею, наверное.
— Да что вы, Юрий Анатольевич, в ваши-то годы! — искренне возмутился Сережа. — О какой старости вы говорите? Побойтесь Бога.
— А что ты думаешь, — уныло вздохнул Оборин. — Вот ко мне недавно моя бывшая подружка забегала в гости, Тамара, ну помнишь, я как-то тебе про нее рассказывал. Так у нее за четыре месяца два сердечных приступа было, даже «скорую» вызывали. Она тоже все удивлялась, мол, молодая совсем, тридцать лет только-только исполнилось, а врач, который со «скорой» приезжал, сказал ей, что здоровье люди набирают только до семнадцати лет, а уж начиная с восемнадцати в основном теряют. Правда, у Томки жизнь беспокойная, нервная, вечно она в какие-то передряги попадает…
Сережа сделал свой двадцать пятый ход, конечно же, объявив Оборину шах ферзем, после чего получил мат в четыре хода.
Спал Оборин крепко, но не благодаря душевному спокойствию, а скорее от слабости, и проспал до самого завтрака, который принес все тот же Сережа. По его лицу похоже было, что он до сих пор и не оправился от удивления, как это ему удалось сдать такую партию, да еще так молниеносно.
— Кто тебя сегодня меняет? — как бы между прочим спросил Юрий, когда юноша поставил на стол поднос с едой и приборами.
— Ольга Борисовна. А что?
— Просто интересно. Никак я ваш график не уловлю. Вчера была Юля, сегодня Ольга, а завтра будет эта… Ну, как ее… Ну дети-то у нее все время болеют.
— Марина, — подсказал Сережа. — А они у нее опять болеют. Они же погодки, в один садик ходят, так что если в садике заводится инфекция, то оба сразу цепляют.
— А что же муж? Почему бы ему с детьми не посидеть? Боится феминизироваться?
— Не знаю, — улыбнулся Сережа. — Он вообще немного странный, весь в себе. С ним, наверное, просто опасно малышей оставлять. Знаете, есть такие люди, которые не понимают разницу между малышом и взрослым. Вот Петя как раз такой.
— Ты с ним знаком?
— Конечно, он же здесь работает, в лаборатории.
Дождавшись, когда Сережа наконец уйдет, Оборин медленно встал, прислушиваясь к себе. Голова слегка кружилась, но не сильнее, чем вчера и позавчера. Ноги были ватными, и при каждом шаге его бросало в жар, словно он не собственное тело перемещал в пространстве, а нес пятидесятикилограммовую тяжесть, да еще в гору. Собрав все силы, Юрий заставил себя встать под контрастный душ, начал с горячей воды, которую поворотом ручки делал то чуть прохладнее, то чуть теплее, и минут через пятнадцать, когда холодная вода уже была ледяной, а горячая — кипятком, почувствовал себя гораздо лучше.
Аппетита не было, но он заставил себя съесть все подчистую, выпил две чашки крепкого горячего и очень сладкого чаю, микстуру вылил в раковину и улегся «болеть». О диссертации он и думать забыл. Самое главное сейчас — набраться сил и придумать, что делать дальше.
Сразу после десяти часов прибежала Ольга. Она нагнулась, чтобы поцеловать Оборина, и он почувствовал, какая прохладная у нее кожа, как вкусно она пахнет осенью и свободой. Впервые за все время пребывания в отделении он остро ощутил собственную несвободу.
— Юрочка, у меня хорошие новости! — защебетала она. — Муж вчера вечером срочно уехал в командировку на два месяца. Представляешь, сколько свободного времени у меня будет для встреч с тобой! По ночам будет работать Сережа, а я только днем, раз в три дня. Все остальное время — наше! Юрка, ты представляешь, какая удача! Собирай свои вещи, скажи Александру Иннокентьевичу, что идешь домой, и начнем новую жизнь.
— Интересно, — нахмурился Оборин, — а как же я объясню Александру Иннокентьевичу свое желание уйти?
— Господи, да ничего ты не должен ему объяснять! Ты находишься здесь до тех пор, пока нуждаешься в помощи, чтобы закончить творческую работу, понятно? Работу закончил — все, свободен, как птица в полете. Хочешь — оставайся, хочешь — уходи, на все твоя воля.
— И он меня так спокойно отпустит? — отчего-то засомневался он.
— А чего ему тебя держать? Зачем ты ему нужен? Конечно, отпустит. Когда я уйду, вызови его и скажи. Вот и все.
— Отлично, — улыбнулся Оборин. — И ты обещаешь, что будешь все свободное время проводить со мной?
— Обещаю. — Она снова поцеловала его, засунув руку под одеяло и погладив мускулистые крепкие бедра. — Кстати, почему ты лежишь? Ленишься? Или плохо себя чувствуешь?
— Ленюсь, — ответил он, стараясь говорить как можно убедительнее.
Он побоялся признаться, что плохо себя чувствует. А вдруг Ольга под этим предлогом захочет дать ему какую-нибудь отраву или, еще хуже, сделать укол? По крайней мере никто не контролирует, как он пьет микстуру. А с другими лекарствами этот номер может не пройти.
— А как твоя диссертация?
— Прекрасно. Осталось совсем немного — и вторая глава готова.
— Ну что ж, — Ольга ласково провела ладонью по его лицу, — тем лучше. Дописывай скорее, и займемся друг другом. Идет?
Она снова склонилась над ним и поцеловала, на этот раз долго и умело, так что у Оборина дух захватило. Когда она ушла, он долго смотрел на обшитую деревом дверь, что-то прикидывая в уме, потом решительно нажал кнопку вызова врача. Доктор Бороданков появился минуты через три.
— Слушаю вас, Юрий Анатольевич, — встревоженно сказал он. — Что-то случилось?
— Ничего, Александр Иннокентьевич, все в полном порядке. Хотел поблагодарить вас за великолепный уход и режим и предупредить, что завтра я хочу вас покинуть.
— Вот как? — удивился врач. — А почему? У вас же, насколько я помню, оплачено двухнедельное пребывание. Прошло только десять дней.
— Я закончил свою работу, так что теперь могу с чистой совестью возвращаться домой.
— Но мы не сможем вернуть вам деньги за четыре дня, — смутился Бороданков. — Наши финансисты на это не пойдут…
— И не нужно, — махнул рукой Оборин. — Не будем мелочными. Все в порядке, Александр Иннокентьевич. Мне осталось чуть-чуть подправить текст, как говорится, концы зачистить, так что сегодня я еще с большим удовольствием поработаю здесь, а завтра после завтрака хотел бы уйти домой. Это возможно?
— Ну разумеется. Вы можете уйти в любой момент, хоть ночью. Вы же знаете мой принцип: самый лучший режим — тот, который человек установил себе сам. Организм сам знает, когда и что ему делать, когда есть, когда спать, когда работать, когда гулять. Ни в коем случае нельзя его насиловать, навязывая ему кем-то придуманный режим. Что ж, Юрий Анатольевич, я искренне рад, что пребывание у нас дало тот самый результат, на который вы и рассчитывали. Глава написана, работа завершена, примите мои поздравления. Когда надумаете нас покинуть, вызовите дежурную медсестру, она проводит вас до выхода.
— Да я и сам не заблужусь, — засмеялся Оборин. — Я же помню, как вы меня сюда привели.
— Тогда вы должны помнить, что у нас все двери на замках, — весело заметил Бороданков. — Чтобы любопытные журналисты не совали сюда свои длинные носы.
* * *
Выйдя из палаты Оборина, Александр Иннокентьевич поспешил к себе в кабинет. По пути он заглянул в комнату медсестер. Ольга сидела, склонившись над журналом, и старательно что-то записывала.
— Олюшка, зайди-ка ко мне, — позвал он.
Когда они вошли в его кабинет, Бороданков быстро запер дверь на задвижку, схватил жену на руки и закружил по комнате.
— Мы на правильном пути! Оленька, мы на правильном пути! Оборин собрался уходить. Он успел закончить работу до того, как начались необратимые изменения. Он первый, кто закончил работу и завтра уйдет отсюда.
— Завтра?
Ольга вырвалась из объятий мужа и одернула белоснежный короткий халатик, высоко открывающий красивые ноги.
— Почему завтра? — спросила она, нахмурившись.
— А почему нет? — в свою очередь спросил Бороданков.
— Но… — Она осеклась. — Я хочу сказать, если он закончил работу, то может уйти сегодня. Почему нужно ждать до завтра?
— Ему так удобнее, — пожал плечами Александр Иннокентьевич. — Он сказал, что хочет еще поработать над текстом, вылизать его. Вполне понятно. Что тебя так удивило, я не понимаю. В конце концов, у него оплачено еще четыре дня.
— А как он себя чувствует?
— Не жалуется. Послушай, что мы ему даем? Какой вариант?
— Был сорок седьмой, а последние два дня — пятьдесят первый.
Отлично! Просто отлично! — Бороданков потер руки, снова схватил жену в охапку и расцеловал в обе щеки. — Конечно, этот юрист чувствует себя неважно, это невооруженным глазом видно, хоть он и не жалуется. Но у него по истечении десяти дней еще достаточно сил для того, чтобы уйти. Это значит, что сорок седьмой и пятьдесят первый варианты наиболее близки к тому, что мы ищем. Мы уже на пороге, Оленька, осталось совсем немного. Еще чуть-чуть, еще одно усилие, еще один рывок — и мы с тобой победители. Ты понимаешь? Мы с тобой — победители!
