Однако взгляд относит «предметы» вдаль, в сферу пассивного. То, что всего лишь увидено, превращается в картинку, в холодный, ледяной образ. Все становится зеркалом и отражением. «Видение» и «увиденное» смешиваются в обоюдном бессилии. В конечной точке этого процесса социальное бытие пространства проявляется лишь в усиленной, агрессивной и репрессивной визуализации. Пространство делается визуальным – не символически, а на деле. Преобладание зримого влечет за собой целый ряд сдвигов и подмен, с помощью которых визуальное вытесняет и замещает тело – целиком. То, что только увидено (и видимо), рассмотреть трудно, зато спорят об этом все жарче, а пишут все больше.
c) Фаллическое. Абстрактное пространство не может быть совершенно пустым, населенным одними изображениями, промежуточными объектами. Ему требуется какой-либо поистине полноценный объект, «абсолют» предметности. Эту функцию исполняет фаллическое начало. Метафорически оно служит символом силы, мужского плодородия, мужского насилия. Часть и в этом случае замещает собой целое; грубая фаллическая сила не абстрактна, ибо это сила политической власти с ее средствами принуждения – полицией, армией, бюрократией. Фаллос, вздымаясь ввысь, подчиняет пространство вертикали. Он – провозвестник фаллократии, смысла пространства, конечной точки процесса (двоякого: метафорического и метонимического), породившего данную пространственную практику.
Абстрактное пространство не гомогенно; гомогенность для него – цель, смысл, «мишень». Оно принуждает к гомогенности. Само по себе такое пространство является плюральным. Геометрическое и визуальное начала, противодействуя и дополняя друг друга, нацелены, каждое по-своему, на один и тот же результат – редукцию «реальности»: с одной стороны, к пустому «плану», без каких-либо иных свойств, с другой – к выравниванию зеркала, изображения, чистого спектакля под ледяным беспримесным взглядом. Фаллическое же служит их дополнением, ибо в таком пространстве должно быть «нечто», некое означающее, чьим означаемым является не пустота, но полнота разрушительной силы, а значит, иллюзия полноты, восполнение пустоты «объектом» – носителем мифов. Такое пространство имеет политическую, и только политическую потребительную стоимость. О нем можно говорить как о «субъекте», действующем в определенных целях и определенными средствами, исключительно потому, что в нем действительно есть политический субъект – власть как таковая, государство как таковое.
Понимание абстрактного пространства как пространства гомогенного – это репрезентация, в которой спутаны причина и следствие, цель и смысл. Она дает иллюзию понятия, тогда как на деле являет собой только образ, зеркало, мираж. Она отражает – а не опровергает и отвергает. Что отражает эта зеркальная репрезентация? Преследуемый результат. «За занавесом нечего смотреть», как иронически замечает где-то Гегель; нечего – разве что «мы» сами проникнем за занавес, ибо для того, чтобы смотреть и что-то увидеть, нужен тот, кто смотрит. В пространстве и за ним нет никакой неведомой субстанции, никакой тайны. Но прозрачность обманчива и скрывает все: пространство оказывается в ловушке. И ловушка заключается не в чем ином, как в транспарентности. Следовательно, мы имеем дело не с механизмом зеркальных отражений, а с чем-то совсем иным: с механизмом власти и знания, который мы замечаем, приподняв занавес и оказавшись внутри пространства.
Внешне гомогенное (в видимости и состоит его сила), абстрактное пространство далеко не просто. Прежде всего, можно отметить его структурную двойственность. Оно раздваивается на результат и содержащее, продукт и производящее; с одной стороны – репрезентация пространства (геометрическая гомогенность), с другой – пространство репрезентации (фаллическое начало). Эта обманчивая двойственность маскируется предполагаемым совпадением формант. Далее, с одной стороны мы имеем область практической деятельности, с другой – совокупность образов, знаков, символов. С одной стороны, оно безгранично, ибо пусто, с другой – наполнено отношениями соседства, близости (проксемика), эмоциональными расстояниями и границами. Иначе говоря, оно – одновременно переживание и репрезентация, выражение и опора определенной практики, стимул и принуждение вместе (хотя эти «аспекты» не совпадают) и т. д. Но мы немедленно сталкиваемся с триадой «восприятие – осмысление – переживание» – практикой и (двоящимися) репрезентациями.
Индивидуальные вехи расставляются в социальном плане. Трудовые орудия и локусы индивидов (в том числе, естественно, и маршруты) четко локализованы, что не исключает их репрезентации посредством символики и знаков иерархии функций. Даже наоборот: локализация вбирает в себя репрезентацию. Базис определенного образа жизни содержит этот образ жизни и влияет на него. Положение в пространстве (локализация) относительно производства (труда) включает положение и функции в мире производства (разделение труда), а также иерархию функций и видов труда. Одно и то же абстрактное пространство может быть поставлено на службу прибыли: выстроенная иерархия локусов делит их на более и менее привлекательные, предусматривает сегрегацию (для одних) и интеграцию (для других). Стратегии имеют разные «каналы», преследуют ту или иную цель, предполагают тот или иной выбор, те или иные ресурсы. Пространство труда имеет два взаимодополняющих аспекта: производственная деятельность, место в мире производства. Отношения с вещами в пространстве предполагают отношения с пространством (вещи в пространстве скрывают «свойства» пространства как такового); пространство, чья ценность обусловлена каким-либо символом, есть также пространство редуцированное (гомогенизированное).
Итак, пространственная практика определяет собой одновременно: все локусы; отношения между локальным и глобальным; репрезентацию этих отношений; различные действия и знаки; обыденные повседневные пространства и пространства особые, отмеченные символами (положительные или отрицательные, благоприятные или пагубные, разрешенные или запретные для той или иной группы). Речь идет не о психических или литературных «локусах», не о философских «топосах», но о локусах политических и социальных.
Из этого вытекают как некоторые явления глобального характера, затрагивающие пространство в целом (обмены и коммуникации, урбанизация, повышение «ценности» пространства), так и разного рода разграничения, фрагментации, редукции, запреты. Пространство данного порядка кроется в порядке пространства. Результативные действия и приемы власти (которая также локализована) очевидным образом вытекают из простой логики пространства. Есть те, кто имеет право на пространство, – и изгои, «лишенные пространства»; эту ситуацию связывают с «владением» пространством, с «нормами» собственности, тогда как на деле речь идет совсем о другом.
Как получается, что абстракция таит в себе столько возможностей? Как она может быть столь действенной и «реальной»? Предварительный, нуждающийся в уточнении и подробном доказательстве ответ на этот насущный вопрос звучит так: насилие есть неотъемлемое свойство абстракции и ее практического (социального) применения.
Абстракция считается неким «отсутствием», противоположностью конкретного «присутствия» предметов и вещей. Это величайшее заблуждение. Действие абстракции заключается в опустошении, разрушении (иногда предшествующем созиданию). Знаки несут в себе смертоносное начало не потому, что в них кроются некие «латентные», так называемые бессознательные силы, но, напротив, потому, что они насильно привносят в природу абстракцию. Насилие проистекает не из какой-то силы, действующей наряду с рациональностью, за пределами или по ту сторону нее. Оно заявляет о себе в тот самый момент, когда рациональное начало внедряется в реальность извне, действуя с помощью орудия, способного только бить, резать, рассекать и нападать снова и снова, пока не добьется цели. Пространство инструментально: оно – самый всеобъемлющий инструмент. Сельское пространство, в котором гуляющий по нему созерцатель видит природу, есть результат первого насилия над природой. Насилием отмечен весь ход процесса, который именуется «историей» и который мы в общих чертах изложили выше, подчеркнув этот его аспект, зачастую ускользающий от внимания.
Есть ли предел у этого вкратце описанного нами переходного процесса? Настанет ли момент, когда фаллически-видео-геометрическое пространство победит все прочие виды и формы восприятия?
Даже если встать на революционную точку зрения, увидеть в великих революциях одни только «положительные» последствия весьма сложно. Французская революция породила такие противоречащие друг другу явления, как нация, государство, индивидуализм, право (современное, то есть переработанное, «усвоенное» римское право), рациональность, обязательная военная служба, даровой солдат, непрекращающаяся война. Не стоит забывать и о том, что исчез сохранявшийся с античных времен коммунальный контроль за политической властью. Сюда же добавляется буржуазия, капитализм. Одним словом – всеобщее насилие.
