IV. 11
С XII по XIX век все войны будут вращаться вокруг накопления. В них будут растрачиваться богатства; они будут способствовать росту богатств, ибо война всегда ведет к росту производительных сил и совершенствованию технологий, хотя и использует их для разрушения. Эти войны – Столетняя война, Итальянские походы, Религиозные войны, Тридцатилетняя война, войны Людовика XIV против Голландии и против Священной Римской империи, войны эпохи Французской революции и империи – будут вестись за территории для инвестиций и сами станут крупнейшими инвестициями, причем самыми выгодными. Пространство капиталистического накопления оживает и заполняется. Его оживление восхищенно именуют «историей» и объясняют всевозможными причинами: династическими интересами, идеологиями, честолюбивыми замыслами знати, формированием национальных государств, демографическими взрывами и т. п. Тем самым возвращаясь вновь и вновь к бесконечному анализу, к поиску дат или причинно-следственных связей. Может ли пространство, средоточие всех этих многообразных связей, стать не менее приемлемым объяснением и принципом анализа, нежели любой другой?
Промышленность развивается в пространстве, где общинные традиции деревни разгромлены, где городские институции уничтожены войнами (притом что связи между городами внутри «городской системы» сохраняются). В этом пространстве скапливаются захваченные и награбленные богатства. Таково государственное индустриальное пространство.
Подведем итоги. До прихода капитализма насилие играет внеэкономическую роль. При капитализме, с появлением мирового рынка, насилие приобретает в накоплении экономическую функцию. Тем самым экономика становится господствующей. Не то чтобы экономические отношения совпадают с силовыми, однако они нераздельно с ними связаны. Перед нами парадокс: пространство вековых войн не только не погружается в социальное небытие, но и превращается в пространство богатое, густонаселенное – в колыбель капитализма. На этот факт стоит обратить внимание. Затем складывается мировой рынок, начинается покорение океанов и континентов, их разграбление странами Европы – Испанией, Англией, Голландией, Францией. Для дальних экспедиций требуются как ресурсы, так и цели, фантазии; одно другому, безусловно, не мешает! Где расположен центр исторического процесса, пылающий очаг, горнило, источающее все эти творческие и катастрофические силы? В регионе, который по сей день остается самым промышленно развитым в Европе, наиболее соответствующим императивам роста: в Англии, Северной Франции, Нидерландах, на территории между Луарой и Рейном. Такие философские абстракции, как негативное и негативность, будучи осмыслены в социально-политическом пространстве, приобретают конкретную форму.
Многие историки-марксисты, стремясь дать этому насилию экономическое объяснение, проецировали на прошлое более позднюю схему, приемлемую для эпохи империализма. Они не пытались понять, что привело к преобладающей роли экономики, характерной (наряду с другими детерминантами: прибавочной стоимостью, буржуазией и буржуазным государством) для капитализма. Они не до конца поняли мысль Маркса о том, что преобладавшее на протяжении определенного периода историческое начало лишь позднее, в XIX веке, оказалось подчинено экономике.
Хотим ли мы заменить «экономическое» объяснение истории «полемологической» схемой? Не совсем так. Войну всегда незаслуженно относили к числу разрушительных, вредных начал, противостоящих началам полезным и созидательным; если экономика устами экономистов провозглашалась положительной, «продуктивной» и мирной, то историки оценивали войны как зловредные действия, результат пагубных страстей – гордыни, честолюбия, отсутствия чувства меры. Подобная апологетика, распространенная и в наши дни, выносит за скобки роль насилия в капиталистическом накоплении, когда война и армии выступали в качестве производительных сил. Между тем Маркс указал на эту роль и даже подчеркнул ее – кратко, но энергично. Что производит война? Западную Европу, пространство истории, накопления, капиталовложений: основу империализма, где торжествует экономика.
Это пространство, это странное тело живет насилием – то латентным, готовящимся, то буйным, то обращенным на само себя, то обрушивающимся на мир и прославляющим себя в триумфальных арках (римского происхождения), воротах, площадях, путях.
В Западной Европе – земном и водном пространстве, произведенном войной и живущем за ее счет, – в полной мере проявились противоречивые, разрушительные и созидательные силы войны. Рейн, Северное море, каналы Фландрии обладали тем же стратегическим значением, что и Альпы, Пиренеи, долины и горы. Во Франции XVII века в действиях Тюренна, Вобана, Рике – воина, стратега и инженера – проявляется одно и то же рациональное начало. Эту французскую рациональность связывают с картезианской философией; она отлична от нее, как практика отлична от идеологии: их соответствия слегка размыты и неточны.
Стремились ли к накоплению люди, делавшие историю, – от простых солдат до маршалов, от крестьян до императоров? Безусловно, нет. Не пора ли сегодня, когда анализ исторического времени находится в процессе распада, выделять мотивации, причины и следствия, цели и результаты более тонко, нежели в период, когда он только складывался? Гордыня и честолюбие служили мотивом не раз; борьба носила зачастую династический характер; что же до результатов, то их оценивают «задним числом». Мы возвращаемся к знаменитой идее Маркса, к диалектической формулировке, куда более приемлемой, чем исторические истины, выдаваемые за догмы: люди сами делают свою историю, но не осознают этого.
Обозначив общую концепцию определенного нами пространства, мы отнюдь не избавлены от необходимости рассмотреть его подробнее. Данный период – это период наивысшего расцвета и упадка городов. Известно, что в XVI веке в обществе происходит поворот. Пространство и время урбанизируются; иными словами, верх берут время и пространство товара и торговцев: меры, счета, договоры и договаривающиеся стороны. Пространство измеряется временем производства меновых ценностей, их перевозки, доставки, продажи и оплаты, положения капитала; но временем правит пространство, ибо зарождающееся движение товаров, денег и капитала предполагает наличие точек производства, кораблей и повозок для транспортировки, портов, складов, банков, лавок менял. Город осознает себя и находит свой образ. Он больше не приписывает себе метафизического характера; он больше не «imago mundi», центр и средоточие космоса. Он становится самим собой и описывает себя; создается множество планов, которые пока не несут редуцирующей функции, ибо они визуализируют городскую реальность, не отменяя ее третьего, божественного измерения: это картины, виды с высоты птичьего полета. Город обретает перспективу, словно поле битвы, – и зачастую перед нами вид осады, ибо войны вращаются вокруг городов; их берут, в них вторгаются, их осаждают; они – центры богатства, грозные и находящиеся под угрозой «объекты» и в то же время – «субъекты» накопления, а значит, истории.
В ходе военных конфликтов, благодаря и вопреки им, города расцветают. В зарождающемся царстве продукта произведение достигает наивысшего великолепия; произведение искусства включает в себя тысячу и одно произведение искусства – картины, скульптуры, гобелены, а также улицы, площади, дворцы и монументы, то есть архитектуру.
IV. 12
Теории государства рассматривают его либо как творение политических гениев, либо как результат истории. Последний тезис – если он не опирается на труды специалистов, экстраполирующих положения частных дисциплин (права, политэкономии, самих политических организаций), – на определенном уровне обобщения смыкается с гегельянством.
Правомерно задаться вопросом, создал ли Маркс свою теорию государства. Нет, он не сумел сдержать обещание, данное Лассалю (в письме от 22 февраля 1848 года) и Энгельсу (письмо от 5 апреля того же года). Он не оставил ни теории диалектической мысли, ни теории государства. Она у него лишь намечена – в виде фрагментов и замечаний (весьма важных). На протяжении всей жизни Маркс боролся с теорией Гегеля; он разобрал ее на составные части; он вырвал из нее отдельные фрагменты и предложил замены: вместо возведенной в абсолют государственной и политической рациональности – рациональность промышленная и социальная; вместо государства как сущности и венца общества – государство как надстройка; рабочий класс как опора преобразования, ведущего к отмиранию государства.
Возможно, главная слабость гегелевской мысли – равно как и критики гегельянства – заключена как раз в непонимании роли пространства и вместе с тем роли насилия. Для Гегеля пространство кладет конец историческому времени; его хозяином является государство. Пространство есть завершение одновременно рационального и реального. Что касается насилия, то Гегель относит его к числу умозрительных категорий, таких как борьба, деятельная негативность, война, выражение противоречий. Со своей стороны, Маркс и Энгельс показали, что не бывает «чистого», абсолютного насилия без экономического основания, без классовой борьбы, без «выражения» экономически господствующего класса, поскольку государство не может сложиться без привлечения материальных ресурсов, без цели, находящей отражение в производительных силах и производственных отношениях. Да, насилие – это повивальная бабка, но оно принимает потомство, порожденное историей без него. Как Маркс и Энгельс, так и Гегель почти не замечали насилия в недрах накопления (хотя Маркс принимал во внимание пиратов и корсаров, спекуляцию золотом в XVI веке и т. д.) – насилия, производящего определенное политико-экономическое пространство. Это пространство стало колыбелью современного государства, местом его рождения. В этом пространстве – пространстве накопления – вырисовывается «тоталитарное призвание» государства, его склонность провозглашать превосходство политической жизни и политического бытия над иными (так называемыми «социальными» или «культурными») формами практики, сосредоточивать политическое бытие в самом себе и использовать для утверждения собственного суверенитета. Иными словами, в этом пространстве создается фиктивное и реальное, абстрактное и конкретное «существо» – государство, не признающее иных ограничений, кроме тех, что проистекают из отношений силы (как со своими внутренними составляющими, так и с сородичами, которые всегда выступают соперниками и вероятными противниками). Как известно, понятие суверенитета позволило монархическому государству выстоять в борьбе против церкви и папства, против феодалов. Благодаря этому понятию государство и государственные деятели превратились в «политическое общество», выходящее за рамки гражданского общества, социальных групп, классов и господствующее над ними. Даже если мы, подобно Марксу, докажем, что государство и процесс его становления нельзя отделить от производственных отношений, от классов и классовых противоречий, государство с его Суверенитетом все равно будет выситься над ними, присваивая себе право разрешать противоречия с помощью принуждения. Оно узаконивает применение силы и притязает на монопольное право на насилие.
