— Слышали вы? — спрашивала она, встречая Розанова.
— Я сам был, — отвечал Розанов, догадавшись о чем идет дело.
— Гггааа! это ужасно! Оничка шел и все… Пусть лопаются.
«Фу ты, дьявол возьми, что это такое! — думал Розанов, — из-за чего это у нее сыр-бор горит?»
— Ужасно, — рассказывала маркиза другим. — Народ идет, и Оничка идет, и все это идет, идет…
«Эк, черт возьми, фантазирует», — думали другие.
— Теперь уж не удержать, — радостно смеясь, замечала маркиза, — общество краснеет.
Некоторые, точно, краснели. В числе краснеющих был Розанов, Райнер и Рациборский.
В тот вечер, когда происходил этот разговор, было и еще одно существо, которое было бы очень способно покраснеть от здешних ораторств, но оно здесь было еще ново и не успело осмотреться.
Маркиза возвещала об этом существе необыкновенно торжественно.
— Какую я, батюшка, девочку приобрела! — говорила она Розанову, целуя кончики своих пальцев, — материял. Мы за нее возьмемся.
— Какую я, батюшка, девочку приобрела! — говорила она Рациборскому, целуя кончики своих пальцев, — материял. Мы за нее возьмемся.
То же самое. она сказала и Бычкову, и Белоярцеву, и Брюхачеву.
Белоярцев сейчас же усики по губке расправил и ножки засучил, как зеленый кузнечик: «мы, дескать, насчет девочки всегда как должно; потому женский пол наипаче перед всем принадлежит свободному художеству».
Этим временем в гостиную из задних комнат вошли три девушки. Одна из них была Рогнеда Романовна, другая — дочь маркизы, а третья — Лиза.
Лиза-то и была тот материал, о котором говорилось.
Пренеприятно было маркизе, что Розанов оказался старым знакомым Лизы.
Она о нем уж слишком много ей наговорила.
— Материял, — говорила она. — Неглуп, связи имеет и практичен! Мы за него возьмемся.
— Кто же это такой? — пытала Лиза.
— Увидите, мое дитя, — отвечала таинственно маркиза.
А тут вышло, что и глядеть им друг на друга нечего.
Другим Лиза не понравилась. Брюхачев сказал о ней, что это сверчок, а Белоярцев буркнул: «карандаш».
Так она в этот вечер и звалась «карандашом».
Лизу теребили нарасхват и не давали Розанову сказать с нею ни одного слова.
Розанов только знал, что Лиза попала сюда «сама», но как это она сама сюда попала — он не мог добраться.
От маркизы честная компания зашла в Барсов трактир и, угощаясь пивом и прочими назидательностями, слушала белоярцевские предположения насчет «карандаша» в натуре.
Райнера здесь не было, а Розанов все мог слушать, и его способность слушать все насчет Лизы через несколько страниц, может быть, и объяснится.
По привычке возиться в грязи и тине Розанов не замечал некоторой особенной теплоты в участии Лизы и, не будучи сам циником, без особого возмущения мог слушать о ней такие разговоры, которых Лиза не могла слышать на губернаторском бале о Женни.
То прекрасное качество, которое благовоспитанные люди называют «терпимостью», в некоторых случаях было усвоено Розановым в весьма достаточном количестве. Он не вытерпел бы, если бы Лизу злословили, ну а цинически разбирать женщину? — Это что же? Это не вредит. Остановить — в другом месте заговорят еще хуже.
Прошло некоторое время. Бахаревы переехали на собственную квартиру; Лиза еще побывала раза три у маркизы; доктор досконально разузнал, как совершилось это знакомство, и тоже наведывался.
Победный дух маркизы все еще торжествовал, но торжество это начинало приедаться.
С неимоверною быстротою сведения о городских со студентами событиях облетели Москву*, и Розанов с яростнейшим негодованием бросился к маркизе.
Он весь дрожал от бессильной злобы.
Маркиза сидела на стуле в передней и вертела пахитосную соломинку. Перед нею стоял Брюхачев и Мареичка. Брюхачев доказывал, что студенты поступают глупо, а маркиза слушала: она никак не могла определить, какую роль в подобном деле приняла бы madame Ролан.
Розанов рыкнул на Брюхачева и сказал:
— Все это вздор; надо стоять там, где людей бьют, а не ораторствовать.
Это было в четвертом часу пополудни.
Лобачевский посмеялся над подбитым носом Розанова и сказал:
— Так вам и следовало.
— За что же это? — спросил Розанов.
— Так, чтоб не болтались попусту.
Розанов немножко рассердился и пошел в свою комнату.
— Я у вас одну барышню велел дегтем помазать, — крикнул вслед ему Лобачевский.
— Какую это?
— Там увидите, — на пятой койке лежит.
— А вы были в моей палате?
— Надобно ж было кому-нибудь посмотреть на больных, — отвечал Лобачевский.
Тем этот день и покончился, а через три дня наших московских знакомых уж и узнать нельзя было. Только одно усиленное старание Лобачевского работать по больнице за себя и Розанова избавляло последнего от дурных последствий его крайней неглижировки службой. Он исчезал по целым суткам и пропадал без вести. Квартира Арапова сделалась местом сходок всех наших знакомых. Там кипела деятельность. По другим местам тоже часто бывали собрания; у маркизы были «эписпастики» — как Арапов называл собрания, продолжавшиеся у ней.
На этих собраниях бывали: Розанов, Арапов, Райнер, Слободзиньский, Рациборский и многие другие. Теперь маркиза уже не начинала разговора с «il est mort» или «толпа идет, и он идет». Она теперь говорила преимущественно о жандармах, постоянно окружающих ее дом.
Романовны также каркали об опасном положении маркизы, но отставали в сторону; Брюхачев отзывался недосугами; Бычков вел какое-то особенное дело и не показывался; Сахаров ничего не делал; Белоярцев и Завулонов исчезли с горизонта.
Лиза слушала, жадно слушала и забывала весь мир. Маркиза росла в ее глазах, и жандармы, которых ждала маркиза, не тронулись бы до нее иначе как через Лизу.
Персиянцева тоже некоторое время не было видно.
Наконец по городской почте в доме маркизы получилась пустая и ничтожная литографированная записочка, относящаяся к происходящим обстоятельствам.
Маркиза взбеленилась; показывала ее всем по секрету и всех просила молчать.
Решено было, что в Москве уже сложилась оппозиционная сила.
Все было болезненно встревожено этою запискою; каждый звонок заставлял маркизу бледнеть и вздрагивать.
Только Арапов, Райнер и Розанов оставались спокойными.
Выходя от маркизы, Арапов много смеялся, Райнер упрямо молчал, а Розанов как-то словно расслабел, раскис и один уехал в свою больницу.
С тех пор Розанов, по выражению Арапова, начал отлынивать, и Арапов стал поговаривать, что Розанов тоже «швах».
Лобачевский только сказал:
— Это хорошо, что вы, Розанов, возвратились из бегов: а то Бек уж сильно стал на вас коситься.
Так прошло недели с две. Розанов только и отлучался, что к Бахаревым. Он ввел к ним в это время Райнера и изредка попадал на студентские сходки, к которым неведомо каким образом примыкали весьма различные люди.
Лиза то и дело была у маркизы, даже во время ванн, причем в прежние времена обыкновенно вовсе не было допускаемо ничье присутствие.
Между Розановым и Лизою не последовало ни одного сердечного разговора; все поглотила из ничего возникшая суматоха, оставившая вдалеке за собою университетское дело, с которого все это распочалось.
Общество было неспокойно; в городе шли разные слухи.
Глава двенадцатая Que femme veut, dieu le veut[55]
Варвара Ивановна Богатырева, возвратись один раз домой в первом часу ночи, была до крайности изумлена кучею навешанного в ее передней платья и длинною шеренгою различных калош.
Прежде чем лакей успел объяснить ей, что это значит, слух ее был поражен многоголосным криком из комнаты сына.
— Кто у молодого барина? — спросила она человека.
— Студенты-с.
Варвара Ивановна бросилась в залу.
— Где Алексей Сергеевич? — спросила Варвара Ивановна, остановясь посреди комнаты в чрезвычайной ажитации.
— Они там-с.
— Где?
— С господами. Там двери от молодого барина в кабинет открыли.
— Боже мой! — простонала Варвара Ивановна и опустилась на стул.
— Чего стоишь? Позови ко мне барина! — крикнула она через несколько минут человеку.
— Ну не глупец ли вы? Не враг ли вы семейному благополучию? — начала она, как только Алексей Сергеевич показался на пороге комнаты. — Затворите по крайней мере двери.
Богатырев затворил двери в переднюю.
— Что это такое? — спросила его с грозным придыханием Варвара Ивановна.
— Что? — робко переспросил Богатырев.
— Сходка? Да? Отвечайте же: сходка у них, да? Что ж вы, онемели, что ли?
— Да никакой нет сходки. Ничего там законопротивного нет. Так, сошлись у Сережи, и больше ничего. Я сам там был все время.
