Одоевский покраснел от волнения: взять на откуп поставку снастей для государева корабельного строения — ведь то же неслыханное богатство, если Ордын-Нащокин сумеет убедить государя в неотложности этого дела! «А таков соловей хоть кого убедит!» — подумал Одоевский.
Напоминание гостя о том, что он вместе с другими боярами древних родов был в Думе против Ордын-Нащокина, смутило князя.
— Взор у тебя орлиный, боярин Афанасий Лаврентьич! Лет на сто вперед ты видишь! А мы-то бельмасты! — воскликнул Одоевский. — Когда ты о мире с поляками хлопотал да ливонские земли звал воевать и морские пути нам сулил, а мы все наперекор стояли… Нет, теперь довелось бы — во всем я с тобою стал бы держаться и всех бояр стал бы сговаривать… И в корабельном строении в Думе я буду с тобой. А ты не забудь, Афанасий Лаврентьич: сколь надо варовых снастей, я всяких продам!..
Ордын-Нащокин глядел на Одоевского и думал, что надо с боярами ладить добром: откупами, помощью в торге — ведь люди! Каждый себе помышляет лучше творить!..
День померк, появились в комнате свечи. Только тогда гость покинул дом князя Никиты.
Одоевский остался один и сидел у стола, размышляя о разговоре, который он вел с царским любимцем, и вдруг его будто хлестнули кнутом…
«Да что же я, дурак, творю над собою! — воскликнул он. — Мне откуп — снастить государевы корабли, богатство само лезет в руки, а я его погубляю: лучшего верводела велел засекчи кнутьем и прутьем!..»
— Карпу-уха-а! — неистово заголосил Одоевский, словно его самого хлестали кнутом по спине. — Карпуха, живее, собака такая!
Дворецкий вбежал на зов…
— Скорее беги, сатана, в подвал к Фоке. Чтобы не били Мишанку того Харитонова! Живо беги! Сюда его чтобы тащили живее!..
Двое холопов, приставленных Одоевским в надзор за беглыми и провинившимися людьми, которых держал он в темном подвале, ввели беглеца. Князь Никита знал эту походку измученных дыбою и плетями людей… «Успели побить! Поворотливы, черти, когда не надо! Самих бы на дыбу да батожьем!» — забеспокоился Одоевский. Один из холопов ткнул связанного пленника в шею. Тот упал на колени перед боярином. Но в серых глазах его были не боль и мука, а непокорность и злоба, упорство и своеволие…
«Знать, не забили!» — подумал довольный Одоевский.
— Спытал, вор, и плети, и батожье, и виску?! — сказал боярин.
— Спытал! — исподлобья, угрюмо взглянув на боярина серыми глубоко сидящими глазами, ответил Михайла.
— Домой отпущу — и опять побежишь в казаках искать воли? — спросил Одоевский.
— Побегу, — отозвался пленник уверенно и спокойно.
Одоевский не поверил своим ушам. Он ждал, что беглец хоть для виду станет молить о прощенье, начнет лепетать, что попутал бес, что будет служить боярину верой-правдой…
— Чего-о?! — протянул боярин. — Может, казацкого звания не отречешься?!
— Не отрекусь! — более четко и внятно произнес Харитонов.
Приведший его холоп, угодливо взглянув на боярина, взмахнул плетью над спиною упорного беглеца.
— Отстань! Кто велел? — прикрикнул боярин.
Холоп отступил.
— Что же, Мишка, тебе отца, матки не жалко, жены, робятишек? — душевно спросил боярин.
— А нет у меня никого: кругом сирота я, боярин. Прежде матку жалел, не бежал, а как померла, то и ходу!..
— Что же тебе больше по нраву пришло: плети аль дыба, колода аль цепь? — спросил Одоевский с нарастающим раздражением.
— Ни под плетьми, ни на виске не плакал. Прощения не молил!
— Огня ты не испытал! — с угрозой сказал боярин.
— Что ты, что сынок твой — звери, — ответил Михайла, прямо глядя в глаза Одоевскому. — Народ только мучите!.. Кабы работать у вас по-людски — кому свою землю-то сладко кинуть?! А ты погляди: и женаты и детны бегут! Я для того бобылем остался. Мне уж тридцатый, и девка была по мне. Не женился, чтобы семьи не жалеть!
— Смелый ты, Мишка! Вижу, по правде все молвил, — сказал боярин.
— Оттого и по правде, что смелый. Кто страшится, тот брешет, — по-прежнему твердо ответил беглец.
— Мог бы тебя я насмерть замучить, — начал боярин, — никто бы с меня за то не спросил…
— За бедного кто же спросит! — согласно вставил Михайла, тряхнув головой.
— Ан князь Федор Никитич мне сказал, что ты работник искусный на якорну снасть. Шеймы сучишь любой толщины…
— Не один я. Иные не хуже есть! — непочтительно перебил Михайла.
— Что ты мне слова сказать не даешь? Боярин ить я! — раздраженно прикрикнул Одоевский.
— Ну давай говори. Я тебе не помеха, — согласился пленник с прежним спокойствием.
— А что, Мишка, когда я тебя на волю пущу, да поставлю за старшего верводела, да денег стану платить за работу — неужто ты и тогда побежишь? — с любопытством спросил боярин.
— А много ли денег положишь? — невозмутимо отозвался пленник, словно сам, подобру, пришел наниматься к боярину.
— Ну, скажем, я полтора рубли положу тебе, как приказчику. Станешь ты якорны шеймы сучить и за всеми за прочими дозирать, чтобы работали добро? Неужто ты и тогда побежишь?
— Да что ты, боярин Никита Иваныч, за дурака меня почитаешь? Куды же я побегу тогда. Стану служить. Ведь бегут от худого! От доброго кто же бежит?!
— Легкой жизни захочешь, в казаки сбежишь, на грабеж…
— Какой я грабитель! — с обидой сказал верводел. — А бог-то на что?!
— Что же, оженишься тотчас? — спросил боярин.
— Жениться пока погожу.
— А пошто погодишь?
— Ты, может, обманешь. Боярское слово некрепко!
— Дурак! — возмутился Одоевский. — А ну развяжите его, — приказал он холопам.
Те кинулись, подняли верводела с колен, развязали узлы, стянувшие за спиной его руки. Михайла с наслаждением расправил плечи, вздохнул и вдруг неожиданно развернулся и, коротко крякнув, страшным ударом швырнул одного из холопов в угол боярской горницы. От второго удара его громадного кулака также, как неживой, отлетел и второй холоп. Никита Иванович вскочил и попятился с искаженным от страха лицом. Но верводел стоял перед ним, не собираясь больше ни на кого нападать.
— Сучья кровь! Что творят с людьми у тебя в подвалах, ты знал бы, боярин! Убить их ведь мало, как измываются над несчастным людом! — сказал Михайла.
Боярин понял, что за себя ему можно не опасаться. Еще тяжело дыша от волнения, он не сразу опомнился.
— Да что ж ты, мужицкое рыло, в боярском дому дерешься при мне?! — крикнул он.
— А где мне потом-то их взять, боярин! Ан тут я за всех помстился, — простодушно сказал Михайла.
— Ну, че-ерт! — уже отойдя от страха, усмехнулся Одоевский. — Такого, как ты, в палачи взять в Земский приказ.
Холопы, видя, как мирно беседуют верводел и боярин, молча поднялись; один из них сплюнул кровь и пробовал пальцем зуб под разбитой губой.
Боярин налил вина в золотой кубок, не убранный после ухода Ордын-Нащокина, протянул его беглецу.
— Пей боярское здравье за новый почин. Ставлю тебя на полтора рубли в год за старшего верводела в крутильне.
Кабы столб стоял на пупе земли…
Воеводский товарищ из Астрахани стольник князь Семен Иванович Львов приехал в Москву в приказ Посольских дел, куда по указу царя шли все известия касательно «вора» Стеньки Разина и его казаков. Стольник привез письмо астраханского воеводы боярина Ивана Прозоровского о том, что им в устье Волги пойман разинский казак. Сперва вор сказался, что он убежал от своего атамана и пробирается на Дон для мирной жизни, но, не выдержав пыток, казак перед самой смертью признался, что Разин сам послал его в Астрахань и наказал разведать, сколько в городе стрелецкого войска и каков на стенах пушечный бой. Казак больше уже не успел признаться ни в чем прежде смерти, но и эта весть была достаточно важной, чтобы, покинув все остальные дела, воеводский товарищ помчался в Москву немедленно сообщить о предстоящем возвращении Разина и просить у царя несколько приказов московских стрельцов, потому что астраханские стрельцы уже показали себя ненадежными, перейдя на сторону Разина, когда были посланы с воеводою Беклемишевым для заставы против разинцев с Волги в море.
По этому поводу предстояло подготовить все дело к докладу самому государю, и думный дьяк Алмаз Иванов достал из сундука и отпер особый железный ларец с потайным замком, в котором хранились ранее присланные бумаги о разинских казаках. Вместе со стольником князем Семеном думный дьяк разбирал содержимое сундучка.
Тут были расспросные речи многих людей, бывших в Яицком городке, пока он находился во власти Разина, показания казаков-перебежчиков, убоявшихся морского похода, покинувших разинское войско и пойманных на обратном пути на Дон, вести с Терека, от черкесского князя Каспулата Муцаловича, который по приказу астраханского воеводы в прошедшем году посылал лазутчиков в земли персидского шаха и сообщал о нападении Разина на Дербент, Баку, Фарабат и Решт. Тут хранились и два письма от самого шаха с жалобой на разграбление Разиным городов каспийского побережья и на сожжение шаховых увеселительных дворцов. В письме исчислялись многотысячные убытки.
