Соседки попрекали Алену за мужа, глядели враждебно. И если случалась какая-нибудь нужда, Алена не решалась зайти ни к кому в станице…
«На что ему город надобен? — рассуждала она про себя. — И вот-то гоняет по белу свету, мутит да беспутничает повсюду, гуляка неладный! Дался мне такой непутевый казак!.. И крыша раскрылась, так кто накроет? Живешь с ребятами чисто в лесу!..»
Высоко подоткнув подол, полезла Алена на крышу — заниматься непривычным делом.
— Микитишна, что ты затеяла? Слазь! — крикнул незнакомый мужик.
— «Слазь, слазь»! Коли дождь в избе, не туды — и повыше заскочишь! — огрызнулась она.
— Слазь, я влезу! Не женское дело!
Она недоверчиво поглядела на мужика. Жизнь без мужа уже приучила ее всюду видеть вражду и насмешку. Однако мужик не шутил: он уже скинул зипун и поплевал на ладони.
Пока, спустившись, она зашла к ребятам в курень, неизвестно откуда взялись во дворе еще двое помощников и принялись за починку плетня.
— Ребятки, казак-то далече. Дом-то пустой. Мне и потчевать нечем вас, — смущенно сказала Алена.
— Знай помалкивай! — отозвался мужик с крыши.
— Там сочтемся! — откликнулся второй, указав на небо.
И так повелось, что бездомная толпа беглых крестьян из далеких российских уездов, ловя каждый слух о Степане, жалась возле его станицы, двора, нетерпеливо поджидая его возвращения. Они утешали Алену своей простой, домашней, мужицкой заботой.
Радостно слушала Алена, как говорили пришельцы о ее далеком Степане. А они то и дело, бог весть откуда, вылавливали о нем странные слухи. То говорили, что он напал на самую Астрахань и сделал ее мужицкой крепостью. То рассказывали, что он сговорился с московским царем разделить приволжские земли — половину боярам, другую — крестьянам.
— И столь земли там — не меряно диво!.. Черным-то черна, а рожат-то рожат — сам-двадцат!.. Кто хошь, тот садись на нее да паши своими руками, а найму ни-ни!.. Пришел хошь боярин. Чего? Земли? Бери, сколько вспашешь. Вспахал да засеял — твое…
— Чай, скоро пришлет за тобою колымагу, Микитишна! Вместе тогда и пойдем. Голова Тимофеич! Такую премудрость умыслил! Как вздумать, то просто, а вот ведь, поди, не велось!
— От бога ему просветленье нашло в сонном видении. Господь, мол, сказал: «В поте лица будешь хлеб есть». А бояре без поту жрут досыта. То не по-божьи!
— Вот, чать, злы-то бояре на Степана Тимофеича ныне!
— А что же бояре, коль царь дал согласие!
— Они и царя изведут по злобе. Случалось!
— Степан Тимофеич тогда за царя всех подымет. Он ныне оружный: сколь пушек стрелецких набрал, да свинцу, да зелья…
Слушая такие беседы мужиков, еще боясь верить счастью, Алена Никитична втайне считала, сколько надо будет возов, чтобы вывезти все их добро из донской станицы в Заволжье. Но гонцы от Разина не приезжали, ни колымаги, ни весточки он ей не присылал.
И вдруг пошли слухи о том, что Разин покинул свой завоеванный городок и со всем войском ушел в заморские страны, да туда же сошел с большим войском Сережка Кривой.
Алена будто второй раз осиротела — кручинилась и молчала. Но вскоре после того слухи стали еще страннее. Говорили, что Разин завоевал теперь не один город, а целое Кизилбашское царство, что там его чтут все бояре, а он среди них вершит и суд и расправу. Говорили, что теперь его ждет награда, что, в искупленье своей вины, он ударит челом государю новыми землями и станет всю жизнь жить в чести да в славе.
Даже соседки-казачки, которые раньше чуждались, стали заискивать перед Аленой, не раз присылали ей в праздник пирог, звали на свадьбы, на сговоры, на крестины.
— Вишь, Микитишна, что сотворяет-то добрая слава, — говорили ей мужики, подмигивая на казачек.
Проходила уже вторая зима без Степана, когда по казацкому Дону пролетел новый слух — что Разин убит в бою с кизилбашцами и все войско его разбито. Алена, не зная, верить ли этому слуху, не раз успела поплакать, оставаясь одна, и не раз, уронив слезу на голову Гришке или дочурке, называла своих детей сиротинками…
И снова никто не спешил покумиться с Аленой, опять осталась она в стороне от станичных казачек. И вот как-то в курень к Алене зашли пятеро старых знакомцев ее, мужики из бурдюжного городка.
Мужики были одеты в дорогу: в руках дубинки, за кушаками по топору, и с котомками. Они поклонились Алене в пояс.
— Прости-ка, Микитишна. Не дождались мы, знать, атамана. Пойдем уж, — сказали они. — Не обессудь. За ласку спасибо тебе…
У Алены не было сил уговаривать их еще подождать. Их уход означал для нее, что черные слухи о муже правдивы. Горло перехватило, словно веревкой, и Алена насилу смогла их спросить, покорно и тихо сдаваясь своей судьбе:
— Куды же вы ныне?
Мужики отвечали, что где-то не так далеко, за Медведицей или за Хопром, скликает крестьянскую рать атаман Алеша Протакин, а на Оке воюет против бояр другой атаман — донской казак Василий Лавреич Ус.
— Туды ли, сюды ли — пойдем искать долю, — сказали собравшиеся в дорогу крестьяне.
За первым пятком собрался второй, там еще двое, трое, там уже целый десяток… И каждый раз, уходя, крестьяне не забывали зайти к Алене проститься. И каждый раз грудь ее разрывалась болью при этом прощанье. Она уже перестала спать по ночам и с вечера до рассвета вздыхала.
И вот у ворот Алены спрянул с коня казак Ведерниковской станицы, старый друг и соратник Степана Фрол Минаев.
Фрол ввалился в курень, приветливый и радостный.
— Сестрица, голубушка, здравствуй, Олена Микитишна! — по-волжски «окая», заговорил Минаев. — Соколок-то наш вести прислал — жив и здоров! Как проведал, я разом к тебе: мол, горюет казачка, утешу!
— Да где же он, Минаич?! — вскричала Алена.
— Терпи, атаманша! Теперь, может, вовсе недолго осталось. Терпи уж, голубка. Придет, не минует. Я боле тебе ничего не скажу, а только ты брось горевать. Атаман твой живенек, здоров, богат! А что старшина толкует — побит он, то брешет! Не верь! Да как ему быть убиту, когда его Дон поджидает со славой, да казачка пригожая, да такой-то удалый сынок, да дочка что ягодка! Жди, атаманша, жди! А как пироги с приезда затеешь, и я тут поспею к чарке. Припомнишь про добрые вести, послаще винца поднесешь, поцелуешь покрепче!
— Давай я тебя и сейчас поцелую за экие вести! — сверкая слезой и светясь, будто вся освещенная солнцем, сказала Алена.
— Ого, напросился на что! — загремел на весь Дон Фрол Минаев. — Целуй, коли слово сказала, не пяться, целуй! Авось твой казак за то не осудит.
Фрол торжественно вытер ширинкою губы, и Алена, обняв его крепко за шею, расцеловала.
— Спасибо, спасибо тебе, Минаич! Замучилась я, затерзалась тоской!
— Извелась ты, сестрица, видать! Ну уж ныне утешься. Прощай, да чарку мне лишнюю не забудь-ка тогда, как приедет!
Оплот государевой власти
Гроза белокаменной столицы, беспощадный гонитель измены и смуты, казнитель разбойников и воров, начальник Земского приказа, боярин князь Никита Иванович Одоевский ждал в дом «особого» гостя — боярина Афанасия Лаврентьевича Ордын-Нащокина.
«Не бог весть какого великого рода, ан вылез в первые люди. Хошь не хошь — ему кланяйся! — думал Одоевский. — В посольских делах, говорят, нет искуснее человека в Европе, по-латыни и по-немецки, по-польски и шведски читать разумеет, многоязык, сладкогласен, царю в сердце влез, многих бояр оттер толстым задом. Юрий Олексич Долгорукий ажно слышать о нем не может спокойно, Илья Данилович Милославский до гроба его ненавидел…» Когда помирились со шведом, царский тесть сам говорил Одоевскому, что не столь рад перемирию, сколь тому, что сие перемирие было наперекор «Афоньке», как звал Милославский Ордын-Нащокина…
Афанасий Лаврентьевич, встретясь с Одоевским во дворце, намекнул, что хочет к нему заехать с какою-то просьбой. Одоевский не удивился. Положение его было такое, что то и дело у кого-нибудь из бояр случались к нему просьбы: то чей-нибудь холоп или закладник попадется в воровстве и разбое да сядет в подвал под Земским приказом, то, бывает, какая-нибудь родня огрешится в корчемстве или в иных делах и надо ее выручать… «Таков уж век, воровской! — думал Одоевский. — Всем — раньше ли, позже ли — нужен Никита Иваныч!» Он ждал, что на этот раз и Ордын-Нащокин угодил в подобную же нужду… На намеки царского любимца боярин ответил, что в таком содоме, каков творится в приказе, срамно принимать доброго гостя, и позвал приехать к себе к обеду домой, а сам тотчас послал подьячего с наказом все изготовить дома как можно лучше к приему.
Нельзя сказать, чтобы Никита Иваныч был очень охоч до гостей, но в прошедшем году услыхал про себя разговор между молодыми приказными: говорили, что боярин Одоевский гостей принимает только в пыточной башне… Боярин нагнал на подъячишек страху за бездельные речи, а все же подумал, что нельзя слыть пугалом на всю русскую землю… К тому же и век другой. Теперь уж не усидишь без людей, как в берлоге, как жили прежде отцы в своих вотчинах и ничего не знали, где что творится. Собирали оброк с мужиков — да и баста! Теперь все хозяйство пошло на иной лад. Каждый боярин ищет не то, так иное продать: кто — хлеб, кто — юфть, тот — поташ, пеньку либо сало, щетину, шерсть, воск — кто во что, у кого что родится… А в торге нельзя без людей — все надо знать, видеть, слышать!..
