Мне подсказали, как поступить, и я написал стандартное заявление о причислении к категории “Free care” – освобожденных от оплаты неимущих, помощь которым была оказана по медицинским показаниям. Предварительный ответ я получил уже в Нью-Йорке, в котором сообщалось, что окончательное решение по моему заявлению будет принято после документального подтверждения размера моих доходов. И поэтому первое, что я сделал, оказавшись дома, это получил в собесе справку о наших с женой пенсиях. Эту справку я сопроводил письмом, где приводил расчет, из которого следовало, что если в течение ближайших 100 лет я не буду есть и не буду оплачивать коммунальные услуги, то и в этом случае нужной суммы не наберу.
Но вместо ответа я продолжал получать счета. Правда, уже не на 104000 долларов. Видимо, заявление и справку учли, но освободили, и за это спасибо, только от уплаты за главную процедуру – за операцию. А вот за некоторые другие процедуры мне все же предлагалось уплатить. Например, доставка меня на машине скорой помощи из больницы, куда я попал вначале, и где врачи честно заявили, что им со мной не справиться, в больницу, где меня вытянули с того света, стоила 1000 долларов. Всего претензий теперь набиралось на сумму около 20000 долларов. Биллы я получал регулярно, примерно два раза в месяц. А как же страховка?
Представитель моей страховой компании, обитающий в Майами, после того, как больница его проинформировала о случившемся, заявил, что это не страховой случай – моя болезнь относится к категории хронических. И все. Что делать? И я подключил к этому делу одного знакомого журналиста. Не буду тратить время и бумагу на описание процесса, но примерно через год я получил извещение о том, что страховая компания “АСКО-Петербург”, рассмотрев все документы, в том числе затребованные из Америки, постановила выплатить заинтересованным организациям все 15000 долларов, оговоренные в моей страховке. На всякий случай эта бумага и сейчас при мне. Биллы перестали нас мучить.
Но спокойная жизнь не получалась и по другой, не менее важной причине. За четыре года я два раза оказывался в кардиологических отделениях петербургских больниц. Я прилетел в Петербург 24 июня 1996, и очень скоро мы с женой и нашим котом Зайчиком были уже на даче. Перед этим я, конечно, посетил своего врача, Льва Михайловича, к этому времени он уже был членом-корреспондентом Академии медицинских наук. Он мне на сутки подвесил монитор и затем сказал, что все хорошо, я могу ехать на дачу, нагрузка мне не вредна, но только умеренная. И выписал мне весьма ограниченный список лекарств.
Тем, кто будет читать эти записки, поясню, что для меня понятие “ограниченная нагрузка”: это значит – работай сколько можешь. Так и работал. И через две недели, ночью, в очень серьезном состоянии меня повезли в больницу Ленина, где был поставлен диагноз “сердечная астма” – накопилось слишком много жидкости, а мочегонные средства мне почему-то не были выписаны. В больнице меня привели в порядок, врачи охали и возмущались моей несерьезностью, но, самое главное, подобрали правильные дозы нужных лекарств. Уже с ними я через некоторое время опять вышел на свою орбиту: все было хорошо, я опять наслаждался жизнью, опять вернулся на дачу, ежедневно по утрам проходил, но не бежал, четыре километра, купался в канале при любой температуре, выполнял земляные работы. Иногда резко падало кровяное давление, но оно быстро возвращалось в норму.
Жили мы эти годы в Петербурге относительно неплохо, у меня была по тем временам хорошая пенсия и, хотя на лекарства полностью уходила пенсия жены, нам почти что хватало, при условии, что на рынке я покупал самые дешевые продукты. Но, в общем, не голодали. На даче к нам прибился второй кот, на этот раз чисто белый, мы его так и назвали – Белый. Казалось бы, все нормально: можно и нужно так жить и дальше. Тем не менее, через полгода после моего возвращения мы “на всякий случай” заполнили анкеты для иммиграции в США и передали их Юре Рихтеру, когда он приехал в гости в Петербург. Нас к этому шагу подтолкнула также категорическая рекомендация американского доктора перед выпиской из госпиталя: с моим сердцем я должен жить только в Америке. Кроме того, я очень хотел, чтобы Нонне сделали такую же операцию, а в России это было тогда практически невозможно.
Итоги, которые подводим не мы
Вернулся в Россию я в конце июля 1996, а в декабре был приглашен в мой бывший отдел на праздник по случаю семидесятипятилетнего юбилея нашего института, созданного в 1921 по распоряжению В. И. Ленина.
Мне вручили медаль “300 лет Российскому флоту” и дали книгу “Центральный Научно-исследовательский институт “Гранит” в событиях и датах за 75 лет”. Опять оказаться в стенах, где я провел сорок пять лет своей жизни, встретиться с сотрудниками, многие из которых стали близкими мне людьми, переполнявшие меня впечатления от недавнего пребывания в США – все это определяло мое состояние и настроение. Как обычно, все разговоры и обсуждения велись за обильными столами, полными, прежде всего, выпивки. Так что, очень скоро мы все оказались хорошо разогретыми. Запомнились мне выступления двух человек, вернее, некоторые фрагменты этих выступлений.
Андрей Гусев рассказал о том, как много было сделано в институте за последние годы для создания автоматизированных средств контроля водной среды. Коснувшись приведенных в книге фамилий основных специалистов института, создававших новую технику, Гусев также сказал, что составители книги старались никого из них не пропустить, но если кого и пропустили, то это не беда, ведь каждый список фамилий заканчивается словами “и др.” и любой пропущенный может мысленно увидеть свою фамилию в числе “др.” Может быть, показалось, но при этом он взглянул на меня.
Выступление нашего бывшего начальника отдела Славы Козловского не касалось ни юбилейных дат, ни каких либо технических достижений. Он, как обычно, просто балагурил, тем более, он уже не был начальником, но был в “хорошем” состоянии. Распаляясь, он что-то высказал по поводу евреев, и это было немного удивительно, так как тогда слово “еврей”, как и любое ругательство, еще старались прилюдно не употреблять. Потом он почему-то повернулся ко мне, некоторое время молчал, а затем сказал примерно следующее: “Вот я смотрю на тебя, Юра, и не могу понять, ну что хорошего в тебе находят все бабы, не понимаю, просто удивительно”. Почему-то меня эти слова задели, но не обидной для меня частью, а наоборот, констатирующей. И, хотя одна из сидящих за столом женщин что-то шутливо на этот счет Козловскому объяснила, я, можно сказать, таким вопросом-утверждением был захвачен немного врасплох. Ибо сам для себя подобных категоричных заключений никогда не делал, хотя иногда что-то, не совсем понятное, замечал.
Некоторое время спустя, я начал вспоминать и анализировать события моей жизни, связанные с женщинами, и вот, в итоге, что у меня получилось. Обращаю внимание, что в предыдущих главах я этого вопроса почти не касался, и сейчас постараюсь обращаться с ним как можно деликатней.
Впервые я узнал, что такое женщина, совсем еще мальчишкой. В то время я посещал во Дворце пионеров музыкальный кружок – оркестр русских народных инструментов и играл на домбре, по размеру, звучанию и способу игры напоминающей мандолину. В оркестре нас было человек пятнадцать – двадцать, мальчиков и девочек. Однажды, это было в начале осени, после окончания репетиции мы вышли из Дворца вместе с одной девочкой, тоже членом нашего оркестра. Я на нее раньше особого внимания не обращал, однако когда она предложила немного прогуляться, я не возражал, хотя прогулки с девочками не были для меня обычным делом.
Дворец расположен на углу Садовой улицы, центральной улицы Ростова, и Газетного переулка, в конце которого, недалеко от реки, находился мой дом. Но пошли мы по Газетному не в этом направлении, а в обратном. Заглянули на минутку в один из дворов, мимо которого проходили, и после этого мы оба уже знали, что нам нужно и чем закончится наша прогулка. Прошли по Газетному до конца и уперлись в ограду Центральной городской больницы. Совместными усилиями мы преодолели эту преграду, и не только эту.
Теперь немного о моей внешности. В раннем детстве, судя по фотографиям и воспоминаниям близких людей, я был достаточно симпатичным мальчиком. Но с того времени, когда начал интересоваться своим внешним видом и, практически, до старости, я не просто не нравился сам себе – я считал, что природа меня просто обидела. И, действительно, средний рост на нижнем пределе, достаточно большой нос, который загорал на солнце раньше и сильнее остальных частей тела и лица, большие уши – уже этого достаточно, чтобы не считать себя привлекательным молодым человеком. Затем на меня навалился наследственный бич – раннее облысение.
Это же надо: в девятнадцать лет с меня полезли волосы. Все мои попытки приостановить этот процесс, кроме шуток со стороны моих товарищей по общежитию, ни к чему не привели. При этом с волосами в это время произошла одна интересная метаморфоза – они начали кучерявиться. Да так сильно, что я помню случай, это было в Ленинграде, когда за мной по улице бежали мальчишки и кричали: “Пушкин, Пушкин”. Возможно, что дополнительной причиной такого “обидного” сходства были небольшие бакенбарды, которые я в то время завел. Поверьте, такое “узнавание” на улице никак не тешило мое самолюбие. Примерно к сорока годам остатки моих волос стали приобретать дополнительное положительное качество – они начали седеть. Мне кажется, что я достаточно объективно нарисовал свой портрет.
