— Бедный Оливер. Значит, сегодня утром твоя мама была расстроена…
— Она плакала.
— Она плакала, и ты хотел чем-то порадовать ее?
— Да. — Он снова опустил глаза в тарелку и прошептал: — Понимаете, это я во всем виноват.
Фейт забыла про шарф. Ей вдруг стало до боли жаль этого мальчишку.
— Ты не виноват, Оливер, — сказала она. — Детям часто кажется, что родители ругаются из-за них, но это не так.
— Вы не понимаете. — Он поднял полные отчаяния глаза. — Я совершил ужасный поступок.
— Что бы ты ни сделал, Оливер, я уверена, что это не было настолько ужасно, — твердо сказала Фейт. — Ты всего лишь…
— Меня исключили из школы.
Его слова прозвучали как удар. «Меня исключили из школы». Фейт осторожно поставила на стол стакан и сплела пальцы, чтобы остановить дрожь в руках. Оливер, думала она. Тринадцать лет. Исключен из школы. Стащил шарфик в магазине…
— Вот видите, — с вызовом сказал он. — Я же говорил, что это ужасно.
— Тебя исключили за воровство?
Вызов в его глазах сменился стыдом. Он опустил голову.
— Поэтому я дома. Раньше я учился в интернате. А теперь папа настоял, чтобы я пошел в местную школу. Мама этого не хотела. Я сам во всем виноват.
— Оливер, — осторожно проговорила Фейт. — Как твоя фамилия?
Но она знала ответ прежде, чем услышала его.
— Невилл, — сказал он.
Фейт не могла сразу вернуться в магазин — не хотела, чтобы Кон увидела ее опрокинутое лицо. Она уселась на соседнем пустыре, наблюдая за бабочками, порхающими среди высокой травы. Из земли поднимались высокие стрелы еще не расцветшего кипрея. Фейт прижала колени к подбородку и сказала себе: «Все кончено».
Вообще-то, она еще несколько месяцев назад поняла, что конец близок. Но ей не хватало храбрости нанести решающий удар, поставить точку, оборвать последний вздох. Это была медленная смерть, не из-за недостатка любви, а из-за нехватки воздуха. Фейт поняла, что любовь не может существовать в таком изолированном виде, ей нужны другие люди, другие места, энергия для подпитки. Хитрости и уловки, с самого начала сопровождающие их с Гаем роман, множились, а не уменьшались. А любовь не может зиждиться на обмане, поскольку ложь отравляет все.
Фейт спрашивала себя, действительно ли любовь к Гаю предопределена ей судьбой. Простодушная, бесхитростная влюбленность ее детства не казалась ей опасной. Быть может, это неестественно затянувшееся девичье увлечение просто связывало ее со счастливым прошлым? Что, если ей просто не хватало храбрости начать все заново, приняв мир, преображенный войной и событиями в ее семье?
Вечернее солнце ласкало ей плечи и макушку. Фейт немного успокоилась. Долгие месяцы неопределенности и сомнений закончились. Ей осталось сделать последний трудный шаг и затем начать другую жизнь. Она не знала, как будет жить без Гая, но понимала, что должна.
Он позвонил ей на следующий день, вечером. Взяв трубку, Фейт сказала:
— Гай, нам надо встретиться.
По ее тону он догадался, что что-то произошло.
— Где?
— В нашем кафе, завтра, в обеденный перерыв.
Когда она пришла, Гай уже ожидал ее. В кафе было еще только трое посетителей: старик в кепке перед чашкой чая и два парня с прилизанными волосами, в кожаных куртках.
Увидев Фейт, Гай встал.
— Ты пришла сказать мне, что все кончено.
Она уже сотню раз проговорила в мыслях то, что должна сказать, но сейчас, глядя на него, не могла найти слов.
— Я знаю, тебе надоело скрываться, и мне тоже, но…
— Гай, — перебила его она. — Гай, Оливер приходил в магазин.
Он побледнел. Подошла официантка, Фейт схватила меню и заказала первое, что попалось на глаза. Когда они остались одни, он прошептал:
— Оливер? Мой Оливер?
Фейт кивнула. Сейчас, глядя на Гая, она ясно видела сходство между отцом и сыном. Цвет волос и глаз отличались, но тонкие черты Оливер уснаследовал именно от Гая. И в его лице была та же скрытая страстность.
— Как? Я не понимаю… — Гай вдруг изменился в лице. — Он знает?
— Оливер рассказал мне, что ему нравится Сохо — он часто бродит здесь после уроков. — Фейт покачала головой. — Он не знает о нас. Но он нашел карточку с адресом магазина в твоем бумажнике.
— Я сохранил ее. В тот первый раз, когда я купил шарф… я не смог ее выбросить…
Официантка поставила перед ними две тарелки: гренки с сыром и яичницей.
— В моем бумажнике?..
— Он сказал, что хотел занять у тебя денег. — Голос Фейт звучал мрачно. — Вчера в магазине он пытался украсть шарф. Я заметила это и догнала его.
Гай был ошарашен.
— Пытался украсть… Господи. Я думал, что мне удалось положить этому конец.
— Он был расстроен, Гай. Я повела его в кафе и попыталась поговорить с ним. — Фейт сделала паузу перед тем, как нанести очередной удар. — И объяснила ему, что, прежде чем закурить, джентльмен должен спросить разрешения у дамы.
Он вытаращил глаза.
— Оливер курит?
— Да, Гай. — Она свирепо воткнула вилку в желток. По поверхности сыра побежал оранжево-желтый ручеек. — У него была пачка «Вудбинз». А ты не знал, что твой сын курит?
Гай молча покачал головой.
— Из меня получился никудышный отец. — Он достал из кармана сигареты и предложил Фейт; она отказалась. После долгого паузы Гай сказал: — Наверное, мне надо снова поговорить с ним.
— Но не о шарфе, Гай. И не о карточке магазина. Упомянув о них, ты выдашь нас.
— Да. Да, конечно, — потерянно сказал он. — Я об этом не подумал.
— Кроме того, Оливер рассказал мне о карточке по секрету.
Он еще много о чем рассказал ей по секрету, но она не собиралась делиться этими сведениями с Гаем.
— Похоже, вы с ним подружились.
— Он мне очень понравился.
— Неужели? В сложившихся обстоятельствах…
Фейт едва сдержала улыбку.
— Обстоятельства не были благоприятными, но Оливер мне и в самом деле понравился. Несчастный мальчик.
— Несчастный? — затравленно переспросил Гай.
— Знаешь, как ни странно, он напомнил мне Джейка. Такой же способный и красивый и так же отчаянно ищущий одобрения.
— Оливеру не нужно мое одобрение, — с горечью сказал он.
— Ты ошибаешься, Гай. И сам это понимаешь. — Фейт говорила холодно. — Ты знаешь, что он считает себя виноватым в ваших ссорах с Элеонорой?
Гай сжался.
— Бедный ребенок, — пробормотал он. — Бедный ребенок.
С кончика его сигареты упал пепел и рассыпался по нетронутой поверхности яичницы.
— Оливер думает, что вы с Элеонорой ссоритесь из-за того, что его исключили из школы. Но ведь мы с тобой знаем, что это не так?
Гай потушил сигарету о край тарелки.
— Ты намекаешь на то, что я ссорюсь с Элеонорой потому, что люблю тебя? Нет. Мы ругаемся с ней, потому что не любим друг друга.
— А до того, как мы начали встречаться? — Господи, подумала она, какой дурацкий эвфемизм «начали встречаться». — Вы ругались так же часто?
Ее слова прозвучали жестко, требовательно. Гай на мгновение закрыл глаза.
— Нет, — признал он. — Пожалуй, нет.
Наступило молчание. Наконец Фейт сказала:
— До сих пор я не думала об Оливере как о человеке. Для меня это было просто имя. А если тот, кого предаешь, всего лишь имя, то к нему и относишься, как к персонажу какой-то драмы…
Гай застонал и закрыл лицо руками.
— Я убеждал себя, что это никак не отразится на нем… не повредит ему. А он, оказывается, считает себя виноватым…
Старик в кепке прошаркал мимо них к выходу из кафе. Фейт проводила его взглядом, невольно обратив внимание на его застегнутое на все пуговицы, несмотря на жару, пальто.
— У тебя еще есть шанс наладить отношения с сыном, Гай. Он любит тебя, это видно. А что касается нас… Мы не должны больше встречаться. Никогда, Гай. Если мы случайно столкнемся на улице, то будем делать вид, что не узнали друг друга.
— Но что я буду делать без тебя, Фейт? — с мукой в голосе воскликнул он. — Как я буду жить?
— Постараешься стать хорошим отцом. И хорошим мужем.
Фейт взглянула на него в последний раз. Потом взяла сумочку и вышла из кафе.
Покинув Хитервуд, Джейк собирался отправиться на Континент. Он мечтал о солнце, которое пылает высоко в небе, о пыльных виноградниках и о встрече с людьми, которые способны понять и принять его страстность и непосредственность. Он добрался до Саутгемптона, с его шумными доками и все еще искореженными бомбежками улицами, и там, в пабе, наткнулся на старого армейского приятеля. На следующее утро Джейк проснулся с пересохшим ртом, мучительной головной болью и ломотой в спине после ночи, проведенной на скамейке в парке. Приятель бесследно исчез, и бумажник из кармана — тоже.
Остатки страстного негодования, которое поддерживало Джейка последние несколько недель в Хитервуде, покинули его. Теперь он уже мог взглянуть на свои поступки последних месяцев более трезво. И увидел, что не смог помочь никому — ни Джорджу, ни Мэри, ни себе самому. Если бы он действовал по-другому — спокойно, исподволь, — то, возможно, достиг бы лучших результатов. «Вечно ты стремишься к драматическим жестам, старина», — упрекал он себя, бродя по улицам Саутгемптона. Бесплодные драматические жесты. Вечное желание реагировать сердцем, а не головой. До него вдруг дошло, что мир изменился и теперь смотрит на героизм и страсть более холодным и циничным взглядом.
