Они совсем не похожи на сегодняшнюю погоду, когда в старые окна яростно барабанят струи холодного дождя, размывая пейзаж за окном и навевая нерадостные мысли.
3 сентября 1791 года.
Кошмар. Моей новой тюремщицей назначена Амели.
– Ешьте хлеб! – кричит она на меня, если я оставляю маленькую горбушку нетронутой на тарелке. – Он полезен для вас.
– Кондитеру впору работать отравителем, – отвечаю я ей. – Я не стану есть ничего из того, что он испек.
По дворцу ходят слухи, что кондитер заделался ярым революционером и жаждет моей смерти.
– В таком случае, оставайтесь голодной, – заявляет она, расхаживая по комнате и теребя маленький серый камешек, который носит на цепочке на шее, сувенир из Бастилии. – Кстати, с сегодняшнего дня вам запрещено покидать это крыло дворца.
– Но мой супруг и дети…
– Вы должны испрашивать разрешения повидать их всякий раз, когда у вас возникнет такое желание.
– Я хочу видеться с ними каждый день.
– Это запрещено.
Все мои старые слуги, за исключением Софи и Лулу (теперь низведенных до положения горничных), были арестованы и высланы из столицы. Амели отказывается сообщить, что с ними стало.
– Народные горничные окажут вам все необходимые услуги, – говорит Амели.
Именно эти самые народные горничные ежедневно приносят мне на обед и ужин небольшую миску вареного мяса, половину булки грубого хлеба и маленький кувшинчик вина. Иногда после этого они задерживаются в комнате и начинают примерять мои платья или шляпки с перьями, напяливая их на свои немытые, сальные волосы. С важным видом они дефилируют по комнате, подражая мне и отпуская непристойные замечания.
– Нам известно, что у вас припрятаны тысячи бриллиантов, – говорят они, обступая меня, и голоса их напоминают шипение змеи. – Где они? Куда вы их спрятали? Эти драгоценности не ваши, гражданка Капет. Они принадлежат народу Франции.
Я изо всех сил стараюсь не обращать внимания на этот хор неприятных голосов и грязные слова, которые они бросают мне в лицо. Я черпаю утешение в уверенности, что драгоценности находятся в надежных руках. Я отправила шкатулку с ними в безопасное место, вручив ее Андрэ, моему старому парикмахеру, когда он собрался эмигрировать из Франции. Он отвез их Станни, который сейчас живет в Кобленце. Станни с супругой сумели добраться до границы в ту ночь, когда нас арестовали и заставили вернуться в Париж. Их встретил вооруженный эскорт, и теперь они, присоединившись к Шарло, вместе пытаются собрать армию.
Как бы ни раздражали и ни надоедали мне народные горничные, Амели намного хуже их всех, вместе взятых. Особенно когда она специально причиняет мне боль, вспоминая Эрика.
– Знаете, а ведь его тело так и не нашли, – заявила она однажды. – Тело моего мужа, я имею в виду. В тот день, когда его убили, во дворце валялось столько трупов – и практически все они были обезглавлены – и кучи одежды. В такой обстановке разве можно отличить одно тело от другого?
При этих словах народные горничные жизнерадостно загоготали.
– Вот вы сумели бы узнать обнаженное тело Эрика без одежды, гражданка? – поинтересовалась у меня Амели.
– Нет, конечно.
– С трудом верится. Он изменял мне – уж кому, как не вам, знать это. Помимо вас, у него было несколько любовниц.
– Мы с Эриком не были любовниками.
Народные горничные затопали ногами и заулюлюкали, а потом затянули самую последнюю из гнусных песенок обо мне:
Столько мужчин вокруг,И столько любовников,И она опять тащит их к себе в постель.Она ненасытна,И легко доступна,Так что все мужчиныЛюбят Марию-Антуанетту!
Я изо всех сил сдерживаюсь, стараясь быть выше всего этого – ограничений и наказаний, жестоких насмешек и безжалостных разговоров о мужчине, который был мне дорог. К Амели я не испытываю ничего, кроме презрения, потому что знаю, что она не скорбит об Эрике, который был славным мужчиной и пал смертью храбрых, защищая меня. Впрочем, чему удивляться? Она была недостойна его с самого начала.
4 октября 1791 года.
Я так часто пишу письма, что у меня не остается ни сил, ни времени, чтобы делать записи еще и в дневнике. Я без конца пишу своему брату императору Леопольду, кузену Людовика королю Карлу, Станни, Шарло и даже графу Мерси. Я умоляю их как можно быстрее направить во Францию войска. Я откровенно говорю им, что теперь спасти нас может только сила. У нас не осталось политических союзников. Людовик растерял почти всю свою власть, и я полагаю, что совсем скоро нас устранят окончательно.
О нет, убивать нас они не станут, в этом я уверена. Убить нас – значит, навлечь на себя жестокую месть. Скорее всего, наше заключение станет более строгим, чем сейчас. Отныне дворец Тюильри превратился для нас в тюрьму. А в дальнейшем нас, наверное, поместят в какой-нибудь старый замок в провинции и попросту забудут о нас. Уже сейчас Людовик чувствует себя забытым и брошенным. Он совершенно пал духом и переложил всю работу по ведению переписки с нашими друзьями и союзниками на мои плечи.
12 октября 1791 года.
Моей портнихе мадам Ронделе по-прежнему позволено навещать меня (моя прежняя портниха, Роза Бертен, давным-давно эмигрировала), и сегодня утром она принесла полную корзинку подарков для народных горничных и Амели.
Она принялась раздавать подарки сразу же после своего прихода: теплые красно-бело-синие шерстяные шарфы, красные фартуки, бело-синие полосатые нижние юбки. Мои тюремщицы с восторгом принялись рассматривать и примерять обновки. Тем временем мадам Ронделе протянула мне нижнюю юбку, которую сшила специально для меня и которую наши сторожа не озаботились осмотреть, настолько они увлеклись подарками. У юбки под оборками пришиты потайные карманы. В них лежат письма.
Когда доктор Конкарно приходит осмотреть меня и назначить лечение, то приносит с собой хлеб и пирожные (испеченные лояльным к монархии кондитером), и частенько прячет тайные послания в потайном отделении в дне моей хлебницы.
Вот, например, он приходил давеча и принес корзиночку кексов.
– От доброжелателя из Бретани, – пояснил он.
Я откусила кусочек одного из кексов и едва не сломала зуб. Оказывается, в нем было запечено что-то твердое. Я выплюнула предмет на ладонь и обнаружила, что это перстень с бриллиантом. Я быстро вложила перстень обратно в рот, а доктору пожаловалась на боль в деснах и попросила его осмотреть меня (дантиста ко мне не допускают).
Он увидел перстень у меня во рту, но не подал виду, потрогал мои десны, после чего принялся втирать в них какой-то лечебный бальзам. Наконец, улучив момент, он спрятал перстень в моей хлебнице.
