— Меня не так уж беспокоит эта камеристка, — сказал Мортон. — Но я не могу примириться с долгополым. Я полагаю, попы всех убеждений похожи один на другого. Возьмите хотя бы Джона Нокса: он выступал в роли такого доблестного ниспровергателя, а теперь ему этого мало, он желает быть и учредителем тоже — основывать повсюду школы и университеты за счет епископских доходов, монастырских земель и прочего добра римской церкви; другими словами, все, что шотландское дворянство завоевало мечом и самострелом, он хочет отдать тем, кто будет тянуть старую погудку на новый лад.
— Джон Нокс — божий человек, — сказал регент, — и рожденный его воображением замысел полон благочестия.
Регент произнес эти слова со сдержанной улыбкой, так что невозможно было понять, означают ли они одобрение плана, предложенного шотландским реформатором, или насмешку над ним. Затем, как бы спохватившись, что Роланд Грейм слишком долго присутствует при его разговоре с Мортоном, он обернулся к пажу и сказал ему, чтобы тот немедленно садился в седло, так как лорд Линдсей уже отъезжает. Роланд откланялся и покинул залу.
Выйдя в сопровождении Майкла, он увидел, что его лошадь, уже оседланная и подготовленная для дальнего пути, стоит у дворцовых ворот. Здесь толпилось десятка два ратников, предводитель которых имел весьма угрюмый вид и пребывал в сильном нетерпении.
— Так это и есть тот нахальный паж, которого мы столько прождали? — спросил он Майкла. — Пока мы тут мешкаем, лорд Рутвен, может быть, уже добрался до замка.
Майкл утвердительно кивнул головой и пояснил, что юношу задержал регент, напутствуя его некоторыми наставлениями. Предводитель ратников издал какой-то неопределенный горловой звук, который выражал угрюмое удовлетворение сказанным, и, подозвав одного из своих личных слуг, произнес:
— Эдуард, возьми этого молодчика под свое наблюдение, и пусть он ни с кем, кроме тебя, не разговаривает.
Затем он обратился к пожилому, почтенного вида дворянину, чье более высокое звание по сравнению со всеми остальными — ратниками и слугами — сразу угадывалось по его внешности, и, назвав его сэром Робертом, сказал ему, что отряд должен выступать немедленно.
Во время этих переговоров и затем, пока всадники ехали шагом по улице предместья, Роланд успел хорошо разглядеть внешний облик возглавлявшего их барона, которого звали лорд Линдсей Байрс.
Годы наложили свой отпечаток на этого вельможу, но не согнули его. По его отличной выправке и крепкому телосложению было видно, что он еще вполне пригоден для изнурительных бранных трудов. Его густые с проседью брови низко нависали над пылавшими мрачным огнем глазами, взгляд которых казался еще мрачнее оттого, что они были необычайно глубоко посажены под лобными выступами.
Его чертам, и так-то сильным и жестким, придавали дополнительную суровость несколько шрамов, оставшихся от полученных в битвах ран. На голове у него был открытый стальной шлем без забрала, но с козырьком, который, выдаваясь вперед, затенял лицо, от природы не способное, казалось, выражать что-либо иное, кроме простых и грубых чувств; черная с сединой борода, ниспадавшая на латный воротник, полностью скрывала подбородок и щеки сурового старика барона. Он был одет в куртку из буйволовой кожи, которая некогда имела шелковую подкладку и была украшена дорогим шитьем, но теперь была вся в пятнах от долгого ношения в походах и попорчена разрезами, по-видимому приобретенными в битвах. Под курткой у него был нагрудник из вороненой стали с красивой позолотой, теперь уже, однако, во многих местах тронутый ржавчиной. С перевязи, надетой на шею, свисал меч старинной выделки и огромных размеров, который можно было поднять только обеими Руками, — вид оружия, в то время уже выходивший из употребления; он был подвешен так, что протягивался наискось вдоль всей фигуры барона: огромная рукоять выдавалась над левым плечом, а нижний конец почти касался правой пятки и при ходьбе стукался о шпору, Это громоздкое оружие можно было вынуть из ножен, только вытаскивая его из-за левого плеча, потому что никакая человеческая рука не могла бы извлечь его обычным способом — так непомерно был он длинен. Все это снаряжение говорило о том, что его носитель — грубый воин, пренебрегающий своей внешностью вплоть до какого-то мизантропического аскетизма; а властный, жесткий, надменный тон, которым он разговаривал со своими людьми, был лишним свидетельством того, что его натура именно такова.
Человек, ехавший рядом с лордом Линдсеем, являл своими манерами, фигурой и лицом полную противоположность барону. Его тонкие, шелковистые волосы уже совсем поседели, хотя на вид ему было не больше сорока пяти — пятидесяти лет. Голос у него был мягкий и вкрадчивый, худощавая, поджарая фигура сутуловата, бледное лицо несло на себе выражение проницательности и ума, взгляд был живым, но не беспокойным, а вся повадка — располагающей и благожелательной. Он ехал на иноходце, таком, каким обычно пользовались для передвижения дамы, а также священники и другие люди мирных занятий; одет он был в черный бархатный костюм для верховой езды и носил шляпу с пером такой же темной окраски, прикрепленным к тулье золотой медалью; при нем была, — и то скорее для виду и в качестве признака его звания, нежели для действительной нужды, — прогулочная шпага (так называли в то время короткую легкую рапиру) — и больше никакого оружия, с помощью которого можно было бы нападать или обороняться.
Теперь отряд уже выехал из города и продолжал ровной рысью двигаться на запад.
Чем большее расстояние оставалось позади, тем сильнее овладевало Роландом Греймом желание узнать что-нибудь о цели и смысле их путешествия, но человек, рядом с которым его поместили в кавалькаде, имел такое выражение лица, что была очевидной безнадежность всякой попытки завязать с ним непринужденную беседу. Сам барон выглядел не более мрачным и недоступным, чем этот его вассал, рот которого был закрыт устрашающими усами, как крепостные ворота — опускной решеткой, словно нарочно для того, чтобы из него не могло вырваться ни единое слово, если в произнесении такового не было совсем уж настоятельной необходимости. Другие всадники, по-видимому, заразились молчаливостью от своего предводителя и ехали, не обмениваясь друг с другом ни словечком, отчего походили более на странствующих картезианских монахов, нежели на отряд вооруженных ратников.
Роланд Грейм был удивлен такими крайностями дисциплины, ибо хотя в доме рыцаря Эвенела довольно строго соблюдался этикет, но в походе людям позволялось чувствовать себя вольготней: они могли свободно петь, шутить и вообще как угодно веселиться и коротать время, разумеется не нарушая при этом благопристойности. Непривычная для Роланда тишина имела, однако, то преимущество, что благодаря ей у него было время здраво поразмыслить, в меру своей способности делать это, о своем нынешнем и будущем положении, которое всякому благоразумному человеку должно было бы показаться в высшей степени опасным и затруднительным.
