Дюсен с восторгом смотрел на восток. Там до самого горизонта тянутся шатры, а костры горят так часто, словно полыхает степь. Ветер донес запах огромного войска, ржание коней, слышный гул множества топающих ног и копыт.
— Все время подходят новые силы, — сообщил Жужубун. — Завтра уже можно будет дать настоящий бой.
Дюсен некоторое время смотрел на исполинское войско, затем огонь в глазах погас, плечи опустились. Жужубун с удивлением видел, как помрачнел его сын-богатырь.
— Отец, — сказал Дюсен медленно, — если ты в самом деле шел за мной… то зачем этот бой завтра?
Жужубун оглянулся на огромное поле, где не видно земли под рядами войск. На лице проступило на миг смущение, затем гордо выпрямился:
— Ты посмотри, какую силу привел!.. Мы не надеялись, что проклятый киевский каган струсит настолько, что отдаст тебя без боя. Все-таки слава о нем идет как о коварном, но отважном воине… Мы собирались взять город и сжечь дотла, разметать головни, тебя вытащить связанного из подземелий… Кто же знал, что киевский князь, устрашившись нашей мощи, поспешно отдаст тебя сам? Сын мой, я не могу повернуть такое огромное войско. Да пусть свершится предначертание… Да, мы на рассвете пойдем на приступ. Мы возьмем город, сожжем, развеем по ветру, мужчин и женщин зарежем на месте, а в полон возьмем только детей и молодых девушек. В неволе забудут родной язык, станут печенегами. А на месте Киева будут пастись стада и табуны… Не будет больше Киевской Руси, а будет отныне и навеки Великая Печенежская Орда. Нет, Печенежский каганат…
Дюсен молча оглядывал поле. Отсюда с холма обзор широк, но куда ни падал взор, везде бесчисленные костры, везде остроконечные юрты, везде группки всадников, объединенные родовым знаком, везде блестит оружие.
— Да, — сказал он наконец, — с этим войском Киев взять можно…
Жужубун изумился:
— Что значит — можно?.. Возьмем обязательно. Без особых усилий. Но, сын мой, я не вижу в твоих глазах ликования. Почему? Ведь это я, создающий первую империю печенегов, а ты — первый, кому ею править!
— Мне?
— Да, сын мой. Пользу извлечь можно отовсюду. Ты сидел за столом самого киевского кагана, слушал его речи, видел и запоминал, как говорит с воеводами, знатными людьми, послами, как умеет переламывать в свою пользу важные дела… Ты все это запомнил, сын мой! По глазам вижу. И ты будешь лучшим правителем, чем я. Я — последний из кочевых ханов, а ты будешь первым, кто начнет править городами и землями.
Дюсен ощутил, как плечи расправляются шире, а тело наливается нечеловеческой мощью. Кровь прилила к сердцу, приятный жар потек по телу. Да, он давно подумывал, но никогда не произносил этого вслух, что надо бы хоть часть своего народа посадить на землю, научить пахать и сеять. Но вот его отец, старый и мудрый хан, никогда не покидавший Степи, ничего не зревший, кроме ее просторов, вдруг проник мудростью в суть вещей и говорит то же самое!..
— И еще, сын мой, — проговорил Жужубун чуть тише. В голосе стареющего отца Дюсен уловил тень смущения. — У нас появился могущественный союзник! Такая удача выпадает только раз в тысячу лет. Кем я буду, если не воспользуюсь ей на благо своего народа?
— Что за удача? — спросил Дюсен.
— В нашем племени возродился могучий колдун. Его повергли тысячу лет тому трое героев… из этих же мест. Теперь он жаждет отомстить. Если не им, то их потомкам! Он в нашем войске, сын мой. Он пообещал сегодня же свершить настолько кровавую жертву, что на его зов явится самый страшный из тех утерянных во тьме веков богов…
Дюсен медленно поднял голову. Глаза их встретились. Жужубун, ощутив неладное, откинулся всем корпусом, брови его взлетели на середину лба.
— Отец, — проговорил Дюсен медленно, — я не стану сражаться против Киева.
— Сын… — проговорил Жужубун потрясенно. — Что… что с тобой? Я вижу перед собой молодого льва, но лев… это лев! Он убивает, он наслаждается криками жертв, он ликует при виде крови врага. Или ты…
— Отец, — ответил Дюсен трудно, словно незримая рука держала его за горло, — я не стану сражаться против Киева, потому что…
— Потому что там у тебя есть друзья? Скажи, мы их пощадим.
— …потому что это и мой город, — закончил Дюсен с трудом. — Я их ненавидел, я говорил о том, что хочу вырваться из плена, что мне бы только хорошего коня, да еще одного на смену… но на самом деле меня никто давно не держал! Я пил и ел за столом великого князя, со мной все обращались как с равным. Никто уже и не знал, что я — заложник. Ведь печенегов на службе князя — каждый десятый из его богатырей! Меня тоже все принимали за героя на его службе. Пока, понятно, я не начинал рассказывать, как мне горько быть в плену и как мечтаю вырваться… Вот и вырвался, дурак!
Он снова окинул взглядом широкое поле с бесконечными юртами. Здесь начиналось его детство, но теперь он не может себе представить дня, чтобы не умылся поутру, не сменил пропотевшую рубашку на чистую, чего никогда не делают его кочевые сородичи.
— Сын мой, — повторил потрясенно Жужубун, — но узы крови!.. Узы крови!
— Любой зверь знает узы крови, — сказал Дюсен глухо. — И лютый волк, и робкая курица одинаково бросаются на защиту своего цыпленка. Но только человек… и то не всякий… способен ощутить высшие узы товарищества. Я видел эти узы, скрепляющие дружину героев, где печенег сидит за столом с викингом, торк с франком, вятич с арабом, прусс с берендеем… Я, дурак, смеялся тогда над этой пестротой… Но все они братья ближе и роднее, чем если бы просто по крови. Я еще не стал им братом явно… но я не могу их предать…
Смуглое лицо Жужубуна посерело. Тяжелые веки поднялись, глаза были затуманены мукой. Он раскрыл объятия, словно звал сына прильнуть к его груди, но вместо этого сам Дюсен принял отца, в печальной сыновней ласке гладил по спине, плечам.
— Сын мой, — прошептал Жужубун потрясенно, — как ты повзрослел… Как ты повзрослел!
— Отец, — попросил Дюсен, — позволь мне вернуться.
Жужубун с трудом оторвал голову от широкой выпуклой груди сына, где мощно бухает огромное молодое сердце. Это он сам, там течет его кровь, горячая и свежая, которая даст много сынов, внуков и правнуков.
— Ты герой, — ответил Жужубун печально. — Ты должен поступать как герой. Поступки простых людей не для тебя… Но все-таки помни о своем отце, который уже стареет… Помни о своем народе! Горький запах полыни заставил хана Отрока бросить богатства и власть, вернуться в нашу бедную голую степь. А ведь он там был куда богаче и знатнее, чем ты, сын мой единственный…
— Отец!
— Да, сын мой.
— Отец, меня в Киеве держит вовсе не его богатство.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
