Во время короткой паузы между двумя частями симфонии я услышала шуршание бумаги. Только в перерыве Жан-Батист вскрыл конверт и развернул лист. М-сье ван Бетховен оглянулся и вопросительно посмотрел на него. Жан-Батист сделал знак — «продолжайте!»
Месье ван Бетховен поднял палочку, протянул руки и скрипки запели вновь.
Жан-Батист читал. Он поднял глаза всего один раз на секунду. Он слушал эту небесную музыку с выражением тоски в глазах. Потом он взял перо, протянутое адъютантом, и написал несколько слов на бланке приказов. Адъютант тихо вышел с приказом. Также бесшумно другой офицер занял место сзади Жана-Батиста. Он также скоро вышел с исписанным листком, и третий занял его место за креслом, обитым красным шелком.
Этот третий офицер неосторожно звякнул шпорами, и возле рта Жана-Батиста появилась складка раздражения. Он продолжал писать; он сидел, не распрямляясь, немного наклонившись вперед, с горящими глазами, чуть прикрытыми ресницами. Нижнюю губу он закусил. И только в конце, когда эта песня свободы, равенства и братства поднималась еще раз звучными аккордами, он поднимал голову, чтобы слушать. Но он слышал не только музыку. Он слушал, я уверена, он слушал голос в себе, внутри себя. Я не знаю, что этот голос ему говорит, но музыка Бетховена ему аккомпанировала, и на губах Жана-Батиста появилась горькая усмешка.
Раздались аплодисменты. Я сняла перчатки, чтобы хлопать громче. Неловко и застенчиво м-сье ван Бетховен поклонился и показал на музыкантов, которыми он был так недоволен. Они также встали и поклонились. Им захлопали сильнее.
Рядом с Жаном-Батистом было теперь три адъютанта. Их лица были полны внимания, но Жан-Батист встал, протянул руки и помог м-сье Бетховену, этому увальню, человеку ниже себя по положению, спуститься с эстрады, как будто это был самый почетный его гость.
— Спасибо, Бетховен, — сказал он просто. — От всего сердца — спасибо!
Рябое лицо музыканта казалось умиротворенным и совсем не усталым. Глубоко посаженные глаза горели живым огнем.
— Помните, генерал, как вы играли мне однажды вечером Марсельезу? Это было в Вене, в посольстве.
— Я играл на пианино одним пальцем, — сказал Жан-Батист, смеясь.
— Тогда я впервые услышал ваш гимн. Гимн свободной страны. — Чтобы встретиться с глазами Жана-Батиста Бетховену приходилось задирать голову. — Я вспомнил об этом вечере, когда писал симфонию. Поэтому я хотел посвятить ее вам, молодому генералу французского народа…
— Я уже не молодой генерал, Бетховен.
Бетховен не ответил. Он смотрел на Жана-Батиста, не отводя взгляда. И Жан-Батист прокричал еще раз:
— Я уже не молодой генерал…
Бетховен не ответил. Я заметила, что три офицера сзади Жана-Батиста переступают с ноги на ногу от нетерпения.
— Тогда пришел другой и пронес клич вашего народа через все границы, — сказал Бетховен веско. — Поэтому я и хотел посвятить ему эту симфонию. Как вы думаете, генерал Бернадотт?
— Монсеньор! — хором поправили его все три адъютанта Жана-Батиста. Жан-Батист сердито махнул рукой.
— Через все границы, Бернадотт, — повторил Бетховен серьезно. Потом он улыбнулся. У него была чистосердечная улыбка, почти детская. — В тот вечер в Вене вы рассказывали мне о Правах человека. Раньше я ничего не знал, я не занимался политикой. И вы играли мне ваш гимн одним пальцем, Бернадотт.
— И вот что вы из него сделали, Бетховен, — взволнованно сказал Жан-Батист.
Настало молчание.
— Монсеньор! — сказал один из адъютантов.
Жан-Батист выпрямился, провел рукой по лицу, как бы желая стереть воспоминания.
— М-сье ван Бетховен, я от всей души благодарю вас за концерт. Желаю вам благополучного путешествия в Геттинген и от всего сердца надеюсь, что профессор вам поможет.
Потом он повернулся к нашим гостям — офицерам гарнизона, их женам и представителям высшего света Ганновера:
— Я должен проститься с вами. Завтра я выступаю с моим войском, — сказал он, раскланиваясь. — Приказ императора. Спокойной ночи, медам и месье.
И он предложил мне руку. Да, мы были счастливы в Ганновере!
Желтый свет свечей боролся с серым рассветом, когда Жан-Батист простился со мной.
— Ты сегодня же уедешь с Оскаром в Париж, — сказал он.
Фернан уже приготовил походное снаряжение Жана-Батиста; расшитый маршальский мундир, заботливо накрытый чехлом, был убран в большой сундук. Серебряные приборы на двенадцать персон, погребец и походная кровать были готовы к походу.
Жан-Батист был одет в простой походный мундир без украшений с генеральскими эполетами.
Я взяла его руку и приложилась к ней щекой.
— Девчурка, пиши мне чаще! Военный министр…
— Направит к тебе мои письма. Я знаю, — сказала я. — Жан-Батист, неужели этому никогда не будет конца? Неужели так будет всегда?
— Поцелуй за меня Оскара покрепче, девчурка!
— Жан-Батист, я тебя спрашиваю: неужели это никогда не кончится?
— Приказ императора: покорить и занять Баварию. Ты замужем за маршалом Франции, и ничто не должно тебя удивлять, — ответил он безжизненным голосом.
— Бавария… А когда ты завоюешь Баварию? Ты приедешь в Париж повидаться со мной или мы вместе вернемся в Ганновер?
— Из Баварии мы пойдем на Австрию.
— А потом? Больше уже нет границ, которые нужно защищать! У Франции нет границ! Франция…
— Франция — это Европа, — сказал Жан-Батист. — И маршалы Франции должны маршировать, дитя мое. Это приказ императора.
— Когда я представляю себе, сколько раз раньше тебе предлагали взять власть в свои руки… Если бы вы тогда…
— Дезире! — Его резкий оклик заставил меня замолчать. Потом он сказал тихо: — Девчурка, я начал простым солдатом и никогда не учился в военной школе, но я не представляю себе, чтобы я мог вылавливать корону из сточных канав! Не забывай этого! Не забывай никогда!
Я погасила свечи. Сквозь щели в занавесях просвечивалось бледное и безжалостное утро прощанья.
Когда я собиралась сесть в карету, доложили о приходе м-сье ван Бетховена. Я была уже в шляпе, Оскар рядом со мной гордо держал свой маленький саквояж, когда Бетховен вошел. Медленно, неуклюже он подошел ко мне и торжественно поклонился.
— Я хотел бы… — бормотал он, но потом приободрился. — Я хотел бы, чтобы вы передали генералу Бернадотту, что я не могу посвятить свою симфонию императору Франции. Это было бы неуместно. — Он сделал паузу. — Я назову эту симфонию «Героическая». В память о несбывшейся надежде, — сказал он со вздохом. — Генерал Бернадотт меня поймет.
— Я передам ему, и он, конечно, поймет вас, месье, — сказала я, протягивая ему руку.
