Я паркую машину у самого подъезда и отправляюсь на ежедневный обход, хотя и не надеюсь уже ни на что. Но вдруг он все-таки где-нибудь прячется? Я громко зову Геракла, кричу, и мне уже все равно, что подумают обо мне люди. Но от моей собаки нет ни следа.
Я не принесу его матери в больницу.
Возвращаюсь домой и не знаю, что мне делать. Как же по-идиотски все-таки книги расставлены – не будет у меня так, как будто здесь женщина живет. Сваливаю все с полок – расставлю так, как хочу, будет чем заняться, а то я уже с ума схожу.
На стук в дверь мне даже не хочется реагировать. И правильно, потому что у дверей стоит Анка. С тарелкой чего-то в руках.
– Мама тебе прислала кусочек лазаньи. Бр-р-р, ненавижу лазанью, – говорит девчонка и входит как к себе домой. Я отказываюсь, закрываю за ней дверь. А тарелка пахнет неплохо.
– Ремонт делаешь? – она заглядывает в комнату, истинная дочь своего отца, а книжки везде лежат, в основном на полу, столике и диване. Ну, частично еще на подоконнике.
– Помочь тебе? Красный мы вот сюда поставим…
– Нет! – кричу я так, что Малолетка аж подпрыгивает. – Нет, мне сначала надо полки протереть и все такое, – объясняю я миролюбиво, потому что ребенок ведь не виноват, что Марта так по-идиотски расставила книги.
И что пес пропал.
И что Марта ушла.
И что мать болеет.
– А у меня для тебя новость, – она сдвигает книги на край дивана и присаживается, люди добрые, помогите, я хочу остаться один! – В общем, у моей подруги тоже есть собака… только сука. И эта сука родила таких миленьких щенят… Такие, знаешь, пушистенькие, сладкие, я сегодня была у нее и…
– Аня, мне нужно найти Геракла, я должен отнести его своей матери в больницу. Я не хочу никакую другую собаку. Я вообще не люблю собак!
– А ты тут вообще ни при чем. Почему ты никогда не слушаешь до конца?
Истинная дочь своей матери.
– Речь-то обо мне. Я бы такого щеночка взяла, вырастила, воспитала. Если бы ты поговорил с моей мамой и убедил ее, что такая собака хорошо повлияет на характер, и встал бы на мою сторону… потому что она меня не хочет даже слушать. Женщины никогда не слушают, а только перебивают на полуслове… – говорит она то, что известно всем мужчинам на свете без исключения.
– Я? – удивляюсь я.
– Да. Потому что, знаешь, моя мама считает, что ты герой. И что у тебя горизонты. И что ты очень чувствительный, хотя этого не показываешь. У тебя ведь в родне наверняка какой-нибудь убийца есть, да?
Если бы я не был таким усталым и не так нервничал, если бы я хоть чуточку представлял, что мне теперь делать и как выходить из создавшегося положения, – я бы обязательно не выдержал и расхохотался.
Но сейчас мне было не до смеха.
Мне нужен Геракл – не позже послезавтра.
Ну почему он не мог пропасть через три дня хотя бы?!!
Я не могу так поступить со своей матерью. Со своей больной матерью.
– Аня, – начал я, она встала и вздохнула:
– Что ж, я вижу, что не могу рассчитывать на тебя в этом вопросе. И это немножко односторонне, потому что ты на меня всегда, всегда, в любом деле можешь рассчитывать.
Я чуть не упал.
– Анка!
– Я даже стих сочинила на тот случай, если твой пес не найдется. Что-то вроде некролога. – Она встала в дверях и продекламировала: – Спи спокойно, дорогой Геракл. Ты не много ел и мало какал. Все тебя любили и ласкали, не нашли тебя, хотя искали. А ты в приюты звонил? – И она ушла.
А я бросился к Интернету. Ведь это надо было сделать сразу – а у меня словно мозг вырубился.
Но надежда на чудо прожила недолго – я позвонил по четырем номерам и выяснил, что никакого чихуахуа на этой неделе не находили. Но у них есть множество других замечательных собак, которые тоже нуждаются в любви и ласке.
Я тоже нуждаюсь в любви и ласке.
К чертям других собак! Не заводить собаку – гуманно по отношению к другим членам общества.
Геракл, вернись!
И что?
Я смотрел на розовую сумку с окошком, а там не было этой заполошной морды.
Операция – это не страшно, нечего ее бояться. Даже врач сказал, что это только операция.
И будут лечить.
Если бы не стали лечить, это было бы совсем другое дело.
А операция – это всего лишь операция. Заснул – проснулся. И все.
Марта как-то раз рассказывала, что у какой-то ее подружки на предплечье появилось какое-то темное пятнышко. Она впала в истерику, тут же кинулась звонить своему семейному врачу, который сказал ей прийти утром, она в панике села за компьютер, про всех дерматологов все разузнала, записалась в специальной клинике к дерматологу, четыре недели ждала приема, заплатила сто пятьдесят злотых – за информацию, что это коричневое пятнышко от шоколада и его надо бы смыть…
Но пса мне надо найти.
Мне к пятнице надо иметь пса.
Какого угодно, лишь бы был похож.
Это не обман – это во благо.
А потом уже буду пугаться.
Матушка должна знать, что все в порядке.
* * *
Я вхожу в кухню, включаю свет, начинаю искать на холодильнике. Где-то тут должен быть этот чертов ринграф, я ведь сам его сюда положил, шарю рукой, нахожу пакет с черствым и уже заплесневевшим хлебом, вот откуда он там взялся, интересно, я ведь его искал, но не нашел, а теперь он сам нашелся, когда не надо и когда ему прямая дорога в мусорку.
А ринграфа нет.
Если я его потерял – все пропало.
Тогда точно все пропало.
Надо его отнести матери, она в него верит, она мне свою веру отдала, а мне эта вера не передалась.
Может, хотя бы Геракл найдется?
Когда он найдется – все будет хорошо.
Я влезаю на стул – может, он где-то сзади? Инга его рассматривала, может, переложила куда-нибудь? Да нет, точно нет, я у нее его забрал и сто процентов положил на место. То есть на холодильник.
Потом я залил кухню. Все двигал. И ринграф мог упасть. Да точно упал. Я отодвигаю холодильник – нет. Обыскиваю методично кухню метр за метром – нет. Как будто его черти забрали. Ну вот только этого мне не хватало!
Да нет, он должен тут быть, я просто плохо посмотрел, нужно собраться и еще раз все проверить. Чудес не бывает. Я выкатываю холодильник на середину кухни, залезаю за него, потом вижу, что между шкафчиками и стеной тоже есть немного места, ищу там…
Ринграфа нигде нет.
Да что же это за проклятие надо мной висит?
Я поворачиваюсь – и вдруг вижу, как он покачивается прямо перед моим носом: шнурок зацепился за решетку сзади холодильника, Дева смотрит на меня и смеется мне прямо в глаза, слегка покривившись.
Я мою кулон под теплой водой жидкостью для мытья посуды и насухо вытираю. Отнесу его матери в больницу, он ей пригодится, я не верю в такие вещи, но раз уж она в них верит – то он ей наверняка поможет. Плацебо же помогает.
«Положение серьезное, мы не знаем, как ваша мама отреагирует на лечение, вы должны быть готовы…»
Готов к чему?
Я знаю одно: раз я его нашел – значит, теперь и матушка выздоровеет. Это несчастья ходят парами, счастье одно, а несчастий тысячи, здоровье одно, а болезней миллион, любовь одна, а ненавистей множество. Все изменится. Все изменится – стоит только измениться одной маленькой вещи, с изменения которой начнется изменение всего.
* * *
Я выхожу из дома и еду как на казнь. Проезжаю госпиталь строителей, проезжаю пересечение с Торуньским шоссе, поворачиваю на Соколовскую, паркуюсь перед Вольской. Рядом с большим костелом. Сам не понимаю почему.
Костел пуст – красивый готический костел, мимо которого я езжу каждый раз, когда направляюсь в центр и обратно.
Я сажусь на скамеечку сзади и опускаю голову.
Я не знаю, что нужно делать. Не знаю, о чем и кого просить. Я один. С ринграфом.
Если ты есть, Господи, сделай что-нибудь.
Моя мать на закате жизни лишилась защиты, я сжимаю в руке ринграф, чистый и такой же чужой, как и раньше, поэтому, Господи, сделай что-нибудь, ведь она хотела как лучше для меня.
Пусть этот пес найдется – тогда все будет хорошо.
«Все будет хорошо» – это название фильма, там герой тоже с Богом пытается договориться и у него тоже болеет мама. Которая, кстати, умирает, несмотря на то что он идет за помощью к Божьей Матери.
Понятия не имею, что я тут делаю.
Я стискиваю ладони изо всех сил, ринграф впивается мне в пальцы.
Предпоследний раз я был в костеле на похоронах отца, а последний – на похоронах бабушки Марты. А потом уже не был.
Я оглядываюсь по сторонам – холодно и пусто. Из боковой двери выходит ксендз, я смотрю на него, он останавливается, делает неуверенный шаг в мою сторону. Я встаю, как ученик, которого вызвали к доске.
– Вам нужно… поговорить?
– Нет. Я не хожу в костел, – отвечаю я быстро.
– Но это именно костел.
– Ну… да, – я слышу в своем голосе отчаяние, и меня это пугает.
