— Вы ждете моего решения, господа, — ровным, ничего не выражающим тоном сказал Чернышев. — Не будем спешить.
Николаю Васильевичу захотелось воздуху. Впервые в жизни он сидел перед теми, кто в сущности-то решал судьбы заводов, промышленности, России. Сидел перед теми, кто должен был бы печься о процветании отечественного производства, всячески помогать исполнителям, сердцем патриота радоваться победам, выручать при неудачах. А они судят Воронцова, судят с пристрастием, словно он некий государственный преступник! Что же это получается? Он служит государству и государство же его подавляет? Однако есть же среди них разумные люди, должны же они взять в толк, что не ради себя он оторвался от необходимых дел и слушает всевозможный вздор. Вспоминался нелепый — оказывается, не столь уж нелепый — анекдот Мирецкого о немце, который не мог удержать устрицу.
— Артиллерийская инспекция, — скрипел господин Майр, — требует коллегиального руководства заводом, неограниченного контроля за производством.
Вороны! Живое тело клюют, пытаются растерзать на куски? Ах, как дорого бы дал Воронцов, чтобы очутиться сейчас в той Мотовилихе, которую только начинал когда-то строить! Он прижал сквозь мундир к своей груди сапфировый перстень. Лицо стало острым.
— Завод не нуждается в способах, изобретенных господами артиллерийскими чиновниками! Требую оградить Мотовилиху от их вмешательства. В противном случае отстраните меня от управления заводом.
Миролюбивый Рашет пытался сгладить впечатление, произведенное на комиссию горячностью Воронцова. Он отошел от главного вопроса и старался внушить высокому собранию мысль о том, что пришло такое время, которое можно назвать эпохой обновления, и надо весьма дорожить работниками, часто гибнущими от душевного расстройства.
— Мы не консилиум врачей, — возразил Чернышев. — Перед нами завод, который не в состоянии выполнить заказы. Что же, вы нам предлагаете ждать, когда Пермь научится делать пушки, и оставить армию без оружия? Мы ценим заслуги капитана Воронцова, его патриотизм, его энергию… и потому считаем возможным оставить за ним права на опыты, необходимость которых он и сам столь красноречиво защищал.
— Значит, вы полностью лишаете нас заказов, — уже спокойно подытожил Воронцов.
— Мы прекращаем производство на некоторое время, — подтвердил представитель министерства финансов, с явным облегчением обласкал свои шелковистые бакенбарды.
Капитан поднялся, нарушая всякие правила, автоматически собрал бумаги, уже немые, уже никчемные; швейцар распахнул перед ним створы дверей.
«Нельзя служить двум господам», — вспомнился голос Бочарова.
По Невскому бесконечно двигались экипажи, лошади цокали по округлым булыжникам, стучали шины колес. Мужики-атланты в покорном напряжении, подобрав похожие на подносы животы, подпирали грузный балкон, держали стены. Магазины были открыты, втягивали в душистое, озаренное разноцветными витражами нутро пестрые толпы. Серый и черный мрамор, влажный ветер, как по трубе, идущий с моря, глянец канала, выровненный с отвесными берегами, обрамленными решеткою. Как пятнадцать лет назад.
Наденька до вечера прождала: то веровала в свой талисман и успокоенно брала книгу французского романиста Жюля Верна «От Земли до Луны», уже разрезанную костяным ножичком, то сжимала пальцами виски и кидалась к окну. Бездеятельное ожидание вконец взвинтило нервы, и когда пришел Николай Васильевич, она не сдержалась:
— Ты не очень торопился. Мог бы подумать обо мне.
Николай Васильевич дернул щекой, выхватил перстень, швырнул его на стол и хлопнул дверью своей комнаты.
А она-то считала Воронцова всемогущим, она-то думала быть его помощницей, другом, идти с ним рука об руку, ибо он один из всех знал главную цель жизни! Так оскорбительно швырнуть ей в лицо… за ее терпеливую веру, за ее заботы… Она забилась в уголок дивана; на душе было пусто и тихо…
Утром оба сделали вид, будто ничего не произошло. Сидели за столом, Наденька сама хозяйничала. Но обоих одинаково раздражал бархат нумера, пропахший чужим табаком, кислятиной вина и женских духов, усмехающиеся рожи сатиров на челе камина. Обоих тяготила отчужденность, невозможность объясниться. С какой радостью откликнулись они, когда постучал поручик Мирецкий. Он всегда был кстати, всегда умел расшевелить Воронцова и Наденьку: одного — точными и колкими выпадами, другую — оригинальностью суждений.
Поручик не стал целовать поспешно протянутую Наденькой руку, Воронцову только кивнул.
— Я пришел попрощаться, — сказал небрежно.
— Разве ты уже все здесь закончил?
— Мне сделали выгодное предложение, любезный Николай Васильевич. И при нынешних обстоятельствах было бы непростительной глупостью не принять его… Прошу освободить меня от обязанностей по заводу. Тем более, что теперь они потеряли всякий смысл.
Воронцов растерянно вертел в пальцах вилку: по мельхиоровой тяжелой ручке пробегал тусклый блик.
— Но как же так, Владимир, я не понимаю…
— Ты всегда отличался широтою взглядов. Поверь, я не могу иначе. Было бы весьма досадно, — он обернулся к Наденьке, — если бы эта просьба моя повлияла на наши добрые отношения.
— Хорошо, господин Мирецкий, будь по-вашему. — Воронцов выпустил вилку, она тоненько созвякала. — Корабль дал течь и крысы бегут!
— Нелепо упираться в столб, когда рядом ворота! — воскликнул Мирецкий.
— По возвращении в Мотовилиху я перешлю вам причитающуюся сумму и премию за безукоризненную службу. А теперь будьте добры нас оставить.
Мирецкий пожал плечами, поклонился Наденьке, вышел.
— Ты черствый, мрачный себялюбец! Ни дружба, ни любовь, ничто не священно для тебя! — Наденька говорила мертвым голосом, крутя в пальцах сапфировый перстень.
Капитан заперся в своей комнате. В камине, подживленном прислугою еще перед завтраком, звучно занялись дрова. Наденька подалась к огню, но не согревалась.
Стучали. Неужели вернулся Владимир? Передумал, не оставляет их!.. Не Мирецкий — тучный господин в мохнатой шубе, в теплой шляпе, сбитой на затылок. Роскошные баки на румяном яркогубом лице.
— Честь имею видеть Надежду Михайловну Воронцову, супругу великого преобразователя Мотовилихи? — напористым баритоном заговорил он, расшаркиваясь, раскидывая полы шубы с переливчатым дорогим мехом подклада. — Где же, осмелюсь спросить, сам Николай Васильевич? Мне сказали, что он в нумере! И разрешите представиться: поверенный в делах господина тайного советника Лазарева Анемподист Анемподистович Корелин!
Вспомнился подарок Лазарева: шкатулка черного дерева с инкрустациями и пушечка в ней позолоченная, с серебряными ядрами…
— Да, да, Николай Васильевич сейчас выйдет.
Воронцов вышел — усы легли подковкою, желваки взбугрены на скулах. Корелин закружился перед ним, ошеломляя словесным фейерверком.
— Разденьтесь, пожалуйста, и говорите толком, — досадливо поморщился Воронцов.
Поверенный Лазарева — мигом в прихожую. Явился в отличном коричневом с искрою костюме, золотые цепки по округлому брющку. Потирал руки.
— Деловой разговор, сударь, деловой разговор. Надеюсь, вы не будете против, если в нем примет участие и ваша очаровательная супруга, ибо это не в меньшей степени касается и ее. Дело в том, — не переводя духа, продолжал он уже из кресла, — что, как мы слышали, у вас крупные неприятности и трения с министерством финансов, военным ведомством и артиллерийским управлением. Три кита, ха-ха-ха-ха, и уплывают в разные стороны… Но, милостивый государь, при всем нашем восхищении верностью вашей высокому делу, мы все-таки полагаем, что с вами обращаются по меньшей мере несправедливо, и рискуем предложить вам поприще, которое, — с нашей колокольни, конечно, — должно выглядеть весьма приманчиво. Короче говоря, патрон приглашает вас на должность главноуправляющего всеми его уральскими заводами…
Тут Корелин назвал такую сумму жалованья, что лицо Наденьки пошло пятнами. Капитан же не шевелился, сидел против поверенного через стол, облокотившись, с каменным лицом. Корелин наконец иссяк, сложил на животе руки, вращая большими пальцами, уверенный, что от такой годовой прибыли не отказался бы и сам военный министр.
«Прочь из ненавистной Мотовилихи, — думала Наденька. — Путешествия, врачующая перемена мест… Ах, как прав был Мирецкий!.. Все прошедшее забудется среди новых впечатлений. Дети… Могут быть у нас дети! Их будущее обеспечено…».
— Передайте вашему патрону, — выделив последнее слово, сказал Воронцов, — я весьма польщен его доверием. Но Мотовилиха жива, я буду драться за нее. В этом смысл моей жизни.
— Подумайте, господин Воронцов, подумайте, — забормотал Корелин; брови от изумления полезли к волосам.
