и бесславный конец. Однако они упускают из вида тот факт, что в основании этих движений лежит страсть, а именно очарование душой, так что эти формы, будучи ступенями выражения души, продержатся до тех пор, пока не будут вытеснены чем-то лучшим. Суеверие и извращение – на самом деле, одно и то же. Это переходные формы эмбриональной природы, из которых возникают новые, более зрелые явления.
С интеллектуальной, моральной и эстетической точек зрения вид «задворок» западной души выглядит малопривлекательным. Мы с неподражаемым пылом возвели вокруг себя монументальный мир, но именно по причине его великолепия все чудеса оказались вовне, а все, обнаруживаемое на дне души, по необходимости и на самом деле представляется скудным и ущербным.
Я отдаю себе отчет в том, что немного тороплюсь с оценкой всеобщего сознания. Понимание психологических фактов еще не стало общим достоянием. Западная публика находится на пути к такому пониманию, которому она, по понятным причинам, изо всех сил противится. Пессимизм Шпенглера произвел должное впечатление, но все, увы, ограничивается благонамеренно очерченными границами академической науки. Вдобавок психологическое понимание болезненно задевает личное и потому наталкивается на личное сопротивление и отрицание. Впрочем, я вовсе не считаю это сопротивление бессмысленным. Скорее, оно представляется мне здоровой реакцией на нечто разрушительное. Любой релятивизм, становясь главенствующим и окончательным принципом, действует разрушительно. Значит, указывая на неприглядность «задворок» души, я поступаю так не для того, чтобы изречь пессимистическое предостережение; я лишь предъявляю факты, сообщающие, что бессознательное, если не обращать внимания на его отталкивающий вид, обладает мощной притягательной силой – не только для болезненных натур, но и для здоровых, позитивно мыслящих умов. Основой души является природа, каковая есть сила, творящая жизнь. Да, природа сама уничтожает ею созданное, но она же отстраивает разрушенное заново. Современный релятивизм разрушает ценности зримого мира, а душа вновь их возвращает. Пока мы, разумеется, наблюдаем лишь падение во тьму и мерзость вокруг, но тот, кто не способен вынести это зрелище, никогда не создаст ничего прекрасного и светлого. Свет всегда рождается во тьме, никакое солнце не застревает на небе только потому, что человек в страхе велит ему остановиться. Разве пример Анкетиля-Дюперрона не доказывает, что душа норовит сама избавиться от помрачения? Китайцы не считают причиной своего упадка европейскую науку и технику. Почему же мы должны верить, будто тайное духовное влияние Востока станет для нас разрушительным?
Но я забываю, что мы, по всей видимости, еще не осознали следующего: своими превосходящими техническими возможностями мы основательно встряхнули материальный мир Востока, но Восток своими превосходящими душевными возможностями привел в смятение наш духовный мир. Мы пока еще не додумались до той мысли, что Восток может захватить нас изнутри. Такая мысль, конечно, кажется нам бредовой, потому что мы мыслим исключительно в категориях причин и следствий, не в силах понять, почему возлагаем ответственность за смятение в духовности среднего класса на неких Макса Мюллера, Ольденбурга, Дойссена или Вильгельма[149]. Чему, однако, учит нас пример императорского Рима? С завоеванием Передней Азии Рим стал азиатским, даже Европа стала азиатской, каковой она является до сих пор. Из Киликии пришла римская воинская религия[150], распространившаяся от Египта до туманной Британии (это уже не говоря о христианстве).
Мы пока не полностью осознали, что западная теософия является дилетантским, поистине варварским подражанием Востоку. Мы снова увлеклись астрологией, этим насущным хлебом Востока. Исследования сексуальности, которыми начали заниматься в Вене и Англии, следуют в первую очередь индийским образцам[151]. Тексты тысячелетней древности преподают нам в этой области чистый философский релятивизм, а сущность китайской науки опирается на принцип сверхпричинности, о котором мы только-только начали догадываться. Что касается недавних открытий в психологии, то их вполне внятные описания мы находим в древнекитайских текстах, как убедительно продемонстрировал мне профессор Вильгельм. Сугубо западное, как нам кажется изобретение, то бишь психоанализ и проистекающие из него порывы, есть лишь первая, начальная попытка сравняться с достижениями восточных духовных практик. Думаю, многим известна книга, в которой проводится параллельное сопоставление психоанализа и йоги, за авторством Оскара Шмица[152].
Теософы имеют весьма занятные представления о махатмах, которые прячутся где-то в Гималаях или на Тибете и оттуда управляют миром, который не перестают воодушевлять. Влияние магического восточного духовного содержания настолько велико, что умственно полноценные европейцы уверяли меня, будто добро, о котором я рассуждаю, внушено мне махатмами без моего предшествующего знания, а мои собственные мысли ни на что не годятся. Эта широко распространенная и внутренне усвоенная мифология, подобно всякой мифологии вообще, отнюдь не бессмысленна с психологической точки зрения. Нам представляется, что Восток и вправду имеет некоторое отношение к причинам сегодняшнего духовного сдвига, но этот Восток находится не в тибетских монастырях махатм, а скрывается прежде всего внутри нас. Этот якобы восточный дух – наша собственная душа, которая творит новые формы, содержащие духовные начала, призванные служить целительным тормозом для безграничной алчности арийского человека; эти формы предусматривают то ограничение жизни, которое на Востоке развивается в сомнительный квиетизм, ту стабильность бытия, что по необходимости торжествует, когда требования души становятся столь же настоятельными, как и материальные потребности социальной, внешней жизни. Мы пока, в эпоху американизма, далеки от этого, но уже, как мне кажется, приближаемся к рубежу новой духовной культуры. Мне не хотелось бы выступать в роли пророка, но невозможно обозначить проблемы души современного человека без упоминания стремления к покою в состоянии беспокойства, без потребности обрести уверенность в состоянии неуверенности. Новые формы бытия возникают из потребностей и необходимостей, а не из идеальных состояний неуверенности, не из идеальных притязаний и желаний. Нельзя задаваться такими вопросами в отрыве от всего остального, не обозначив, по меньшей мере, способы решения задач, если даже по этому поводу невозможно сказать что-либо окончательное и определенное. Увы, на сегодня для поисков решения – в том виде, в каком они мне видятся – не сделано ровным счетом ничего. Как и всегда, одни люди разочаровываются в возможности возвращения к прежней оптимистической природе, а другие стремятся к изменению мировоззрения и форм бытия.
Суть сегодняшней проблемы для меня заключается в исходящем из души очаровании современного сознания. Если смотреть с точки зрения пессимиста, это проявление разрушения; если же встать в позицию оптимиста, можно счесть, с другой стороны, что мы прозреваем начатки возможного, более глубокого изменения содержания западного сознания. В любом случае это явление громадного значения, тем более достойное внимания, что оно уже укоренилось в широких народных слоях, и тем более важное, что оно затрагивает те иррациональные и, как
