– Конечно, – твердо, с нажимом произнес Луций, потом прибавил: – Недаром в Риме так любят повторять «смотри назад». Наша совместная жизнь началась со лжи, следовательно, не могла закончиться ничем хорошим.
– Я тебе не лгала, – заметила Ливия. – Я сразу призналась, что люблю Гая.
«Надеюсь, твоего любовника уже съели рыбы!» – хотел крикнуть Луций, но сдержался. Вместо этого сказал:
– Нам придется увидеться еще раз – на свадьбе Децима. Марк Ливий хочет, чтоб я присутствовал, и мне сложно ему отказать.
Ливия кивнула. Луций собрался уходить, но потом замешкался.
– Ты назвала девочку Асконией?
– Да, – ответила молодая женщина и замолчала. Луция злился, видя, что она чувствует себя хозяйкой положения.
– Возможно, позднее я заберу ребенка в свой дом, – сказал он, желая напугать и уязвить Ливию.
Молодая женщина приподняла брови и в выражении ее лица вслед за недоумением проступила открытая враждебность.
– Этого никогда не случится, – с холодной уверенностью произнесла она, поднялась со скамьи и, не дожидаясь ухода Луция, покинула перистиль.
…Возвращаясь к себе, Ливия с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать. Что она могла поставить в вину Луцию? То, что не передал ей послание Гая? Но как еще он мог поступить?! Зато сейчас ни словом не напомнил о том, что, покидая дом вместе с любовником, она взяла (считай, украла!) довольно много денег, которые так и не удосужилась вернуть… Ливия прекрасно понимала, что именно она лишила свою дочь отца и, скорее всего, – должного положения в обществе. Да к тому же теперь у нее не было ни малейшей надежды не то чтобы воссоединиться с Гаем Эмилием, а даже просто узнать о его судьбе.
Поручив Асконию рабыням (вернувшись в Рим, Ливия, по примеру всех богатых женщин, нашла для ребенка кормилицу), она направилась в спальню, где Тарсия разбирала сундук с одеждой. Она застала девушку сидящей в сломленной позе – голова служанки была опущена, руки висели как плети.
Ливия села рядом и ласково обняла гречанку.
– Скажи, что с тобою? Это из-за того, что случилось на острове? – она сделала паузу, во время которой Тарсия не проронила ни слова – Но ты должна успокоиться. В конце концов ты осталась жива и здорова и в отличие от многих вернулась домой. Или ты так сильно тоскуешь по Элиару?
– Элиар сделает все, чтобы выжить и избежать неволи, а если так, то рано или поздно он вернется ко мне. Но то, что он желает получить в жизни, не имеет ничего общего с постоянством. В лучшем случае он будет приходить и уходить, а мне нужен тот, кто никогда меня не покинет. Я говорю не о мужчине, а о ребенке, которого никогда не смогу родить.
– Почему? – удивилась Ливия – Ты еще так молода! Я прожила с Луцием два года, прежде чем забеременела!
– С тобой не случалось того, что было со мной, – тихо возразила Тарсия – После того давнего несчастья старуха, что выходила меня, сказала: вряд ли боги подарят мне детей…
– А как же предсказание в Афинах? – напомнила Ливия. Тарсия лишь горестно покачала головой. Ливия поняла: бесполезно уповать на время. Смертельно больной не может ждать – лекарство нужно ему прямо сейчас.
– Почему бы тебе не усыновить ребенка? – осторожно спросила она. – В Риме полно подкидышей. Ты можешь взять малыша и растить его. А потом, возможно, появятся свои дети.
– И ты позволишь мне воспитывать его здесь, в твоем доме?
– Конечно.
Ливия произнесла еще много ласковых слов, и гречанка заметно повеселела, а потом сказала, что у нее есть еще одно дело, за которое она все не решалась взяться. Девушка показала госпоже камень и рассказала, при каких обстоятельствах получила его и кому должна передать.
– Я знаю только имя женщины – Амеана, – призналась Тарсия, – и почему-то мне сразу показалось, что в этой просьбе много странного.
– Пожалуй… – медленно произнесла Ливия, размышляя о превратностях судьбы – Эта Амеана – куртизанка, ее несложно найти. Но такой камень, – по-моему, это хризолит – дорого стоит! Ты можешь с чистой совестью оставить его себе.
– Нет! – Тарсия упрямо мотнула головой. – Я сделаю так, как велел… этот человек – И прибавила, глядя куда-то прямо пред собой: – Знаешь, госпожа, меня словно бы уносит каким-то потоком прочь от прежней жизни. Хотя я вернулась обратно, мне все чудится, будто меня здесь нет: я плыву и плыву вперед и так и ни к чему и не прибилась.
– Что ж, – вздохнув, произнесла Ливия, – я чувствую то же самое.
…На следующий день, собираясь на поиски Амеаны, Тарсия, сама не зная зачем, принарядилась: повязала на голову митру,[25] оставлявшую спереди открытыми изящно уложенные волосы, надела украшенные серебряными ремешками башмаки.
Она шла по улицам Рима так, будто ничего не видела вокруг, не замечала обычной суеты и толкотни. Как всегда, в центре города кто-то покупал, кто-то продавал, люди сновали взад-вперед, дети путались под ногами у взрослых, рабы таскали тюки с товарами… Стояла чудесная погода, и народ толпами валил на Форум.
Через пару часов Тарсия все же нашла то, что искала: это был небольшой выбеленный известью дом с отдельным двориком, где росло много цветов. Здесь не было никого, кроме заливавшегося бешеным лаем привязанного пса; несмело постучав кольцом калитки, гречанка вошла и направилась прямо по дорожке, потом свернула в сторону и, вопреки ожиданиям, очутилась возле хозяйственных построек. Здесь, в полутемном закутке темнокожая женщина в белом тюрбане со множеством звенящих дешевых браслетов на худых, черных, словно зимние ветки, руках с криком хлестала маленького мальчика, который забился в угол между каменными мшистыми стенами пристройки.
Когда Тарсия окликнула женщину, та обернулась и неприветливо уставилась на нее.
– Я ищу госпожу Амеану, – сказала гречанка.
– Госпожа отдыхает с гостями, – все так же хмуро заявила рабыня.
– Мне нужно кое-что ей передать, – сказала Тарсия.
– Ладно, спрошу, – неохотно произнесла нумидийка. Она окинула посетительницу оценивающим взглядом, но, по-видимому, так и не смогла определить, кто она такая.
Когда рабыня ушла, Тарсия приблизилась к мальчику. Он полулежал, неловко привалившись к холодным камням, и не двигался. Хотя на нем была добротная одежда, лицо и руки не казались особенно чистыми.
– Вставай, – сказала гречанка. – Как тебя зовут?
Ребенок не ответил, хотя, судя по возрасту, уже умел говорить. Он медленно поднялся, и его мимолетный взгляд поразил Тарсию своей недетской печалью. Ей стало не по себе. Какие глаза! Она словно бы увидела живой камень или заглянула в колодец, в котором не было дна.
Темнокожая рабыня вернулась и сообщила:
