— Ты что головой крутишь? — спросил Петров.
— Красиво. Дорожки, тропки — куда-то ведут. Может быть, там радостно. Петров, почему ты мне не звонил? Я знаю: ты не сообразил узнать в справочном, не изменился ли у меня номер телефона. Ты недогадливый. Ты обидчивый. Ты тоже урод. А я ездила к отцу. Скучно там, в провинциальном краеведческом музее. Но я отсидела отпуск — отец совсем старый. Меня любит, но презирает. Как мальчишка.
— Где ты с Казанкиным встретилась?
— В ванной. Я как раз была вся намыленная. Ужас — такой он красивый. И говорит так культурно: «Дама, вы коньяк принимаете?» Боже мой, куда все хорошее утекает, где это светлое море?
Петров закашлялся.
Потом они стояли на площади у Каменноостровского театра, который почему-то назывался телевизионным. Петров голым ухом слышал, как он скрипит весь: половицы, стены, балки, стропила — все деревянное, все усохшее. «Чего они там записывают? — подумал он. — Одни скрипы».
— А этот кто? Пуук в пижаме.
— Ревнуй меня, Петров, ревнуй, — сказала Зина. — Он друг Елены Матвеевны. Я тебе о ней говорила — умная женщина, гений.
— Чего же она сама к нему не ходит? Или ходит?
— Не ходит, Петров, не ходит. Он, этот Пуук, под следствием. Он тоже гений, даже больше. Под стражу он не взят — куда он денется. Думаю, будет ему что-нибудь очень много. А Елена Матвеевна о себе думает, я же говорю — умная. Петров, я должна ему лекарство достать.
— Освободиться хочешь? Очиститься?
— Жестоко, Петров, но в общем-то верно. Но не на сто процентов. Во всей этой жизни по-настоящему добр ко мне был только Пуук. Он меня жалел. Теперь я его пожалею.
— Если все так, как ты говоришь, то зачем ему твоя жалость, я имею в виду лекарство. Оно ему как слепому зеркальце.
— С тобой что-то стало, Петров. Откуда в тебе эта злость?
Петрову хотелось тряхнуть Зину, проорать ей в лицо, что его злость не бессмысленна, что она как раз преисполнена глубокого смысла и чувства, но в душе его, где до этого было беззвучно и пасмурно, чирикнул воробышек, будто сигнал подал. И застрекотала сорока. Заскрипел перегруженный мост.
— Извини, Зина, — сказал Петров. — Надо так надо. Я постараюсь понять. В общем-то я понятливый. Наверное, я в тебя все больше влюбляюсь.
Зина посмотрела на него исподлобья.
Петров подождал в холле, пока Зина сходит к Пууку.
Пришла она скоро, обогнала двух юных сестричек — они, как два ангела, сводили вниз долговязого тощего старика в халате с пришпиленными к нему орденскими колодками. Колодок было много, как большой набор акварелей. Ноги старика тряслись, руки тряслись, но взгляд был задирист.
— Видал? — сказал он Петрову, — «Офицерский вальс». «И лежит у меня на погоне…»
В этот момент сестрички развернули его, чтобы вести на рентген.
— Кстати, вы куда меня нацеливаете? — спросил старик. — Нацельте меня в направлении буфета.
— Может, и нам пойти в том же направлении? — сказала Зина. — Пуук еле дышит. Он, по-моему, тронулся. Целовал мне руки.
После тихого часа пришли двое из его отдела, Кумыкин и Эдельбаум. Принесли апельсины. Сказали:
— Твой аспирант Пучков прорвался к директору и имел с ним дружескую беседу. Потом долго икал, но смотрел гоголем и всем подряд подмигивал. Ходит упорный слух, что Сам намерен посетить тебя до операции, чтобы, как говорится, подтвердить право на послесловие.
Петров уже смотрел телевизор про обмотку роторов электромашин, когда пришел Пуук.
— Петров, извините, — сказал он. — Мне стыдно. Пусть вас не раздражает моя фамилия. У нас вся деревня состоит из трех фамилий: Пук, Пуук, и Пууук. — Его сильно качнуло. Был он густого красного цвета. — Меня после этой пилюли качает. Но в горле горят люстры. Мне кажется, я похож на корабль «Титаник». Петров, она думает, будто я что-то ей сделал. Ничего ровным счетом. То, что я ей дал, не требовало от меня ни усилий, ни затрат времени. Ничего. Понимаете, Петров, как мало нужно людям… Не обижайте ее… — Пуука качнуло так сильно, что Петров подхватил его под руку и при помощи Голосистого повел к лифту. Там они передали его лифтерше.
— Не покупайте ей цветы у цыганок.
— Может, у этого Пуука от пилюли в мозгах повредилось? — предположил Голосистый. — Пилюля сильная — одна на шесть дней.
Ближе к вечеру ворвался Костя Пучков, накачанный каким-то свирепым ветром.
— Александр Иванович, все! Я говорил. Порядок! В воскресенье будьте готовы к двенадцати. Мы вас в ресторан поведем.
— Кто — мы?
— Член-корреспондент и я. Будет пир горой.
— В честь чего это?
— Как же, во вторник у вас операция. Мало ли. — Глаза Костины раскалились, прыщи тоже. Подбородок двинулся на Петрова в атаку. — Для ощущения праздника. Красивые женщины. Красивые тосты. У Арсения Павловича есть что сказать…
У стола, раскладывая таблетки на утро по кулечкам, сидела Лидочка, заплаканная и обмякшая.
— Это тебе, — сказал Петров, вываливая на стол апельсины. — Нанесли, понимаешь, будто я лошадь.
— А я? — спросила Лидочка в нос.
— А тебя тут нету. Ты утром домой ушла.
— Таня меня попросила подменить. Таня красивая, правда? Заметили? Высокая. Она на свадьбу пошла. Наша подружка замуж выходит.
— А ты что же? Неприглашенная?
— Приглашенная. Но не хочу. Этот Олег моим женихом был.
— И предложение делал?
— До этого не дошло. Но я же чувствовала, что он уже на грани. И, дура конечно, похвасталась, познакомила с Валькой-хищницей. Если бы он на Тане женился, не так было бы обидно, — красивая, умная. А Валька эта — нос вострый, глаза злющие.
— Трагедия. Конец света.
— А я не поэтому плачу. — Лидочка покачала головой в белой пилотке. — Тросников из четвертой палаты помер. Василий Прохорович. Вы-то его не видели, он последние дни не вставал. Сердце остановилось. Больные случайно заметили — тихо помер. Я дежурному врачу уже позвонила — сейчас придет. — Лидочка снова заплакала, с трудом удерживая дрожащую от слез голову на тонкой напряженной шее. — Как я Марии Степановне скажу? Она к нему утром придет.
Петров вспомнил полную невысокую старушку, которая проходила каждое утро по коридору с тяжелой сумкой. Он запомнил ее по какому-то неистовому горению глаз. Она спешила, как спешат к последнему поезду.
В палате Петров сказал:
— Тросников умер.
— Ну и бабка помрет, — ответили из темноты.
Через полчаса Петров, поворочавшись с боку на бок, пошел к Лидочке за снотворным. Лидочка и сестра с другого поста толкали к лифту каталку, прикрытую простыней.
Утром, выскочив в уборную. Петров сразу же увидел озабоченно идущих по коридору женщин. Они шли плотным косячком, нагруженные сумками и термосами. Впереди всех шла старуха Мария Степановна. Петров имя ее запомнил. И поднималась ей навстречу Лидочка в лазоревом коротком платьице, в крахмальном белоснежном переднике и в белой кокетливой шапочке с красным крестиком. Глаза у Лидочки были от страха большими, как синие блюдца.
Петров нырнул в уборную. Там мужики курили. Петрова удивляло это курение. Курили до операции, курили после операции. Курили с клочком легкого в груди, хрипели, но дым пускали. Сейчас Петров на задымленность и внимания не обратил.
За ним вскочил кто-то из соседей Тросникова по палате.
— Рухнула.
И так все молчали, только шумно затягивались да кашляли, а сейчас тишина стала как бы слоистой, как дым, — у каждого своя.
Через какое-то время мужик, тощий как скелет, да еще без ничего, только в пижамных штанах, пупырчатый от холода и курцовской страсти, прохрипел:
— Она старику своему говорила: «Ты от меня удрать хочешь на этом поезде; ты от меня всю жизнь удрать хочешь — имей в виду, на этот поезд я за тобой на ходу взопрыгну».
— У них уже правнуки, — сказал кто-то из-за дверки. — Дочь на пенсии и сын полковник.
Из-за другой дверки сказали:
— Волевая старуха. Старик Тросников на ее воле жил. Она его четыре месяца на плаву держала.
Петров вышел в коридор. Мария Степановна лежала на рыжем дерматиновом диване. Сестры делали ей укол. Лазоревые платьица и сверкающей белизны передники придавали их скорбной работе грацию.
Во время завтрака Мария Степановна уже сидела в холле в кресле. В ее глазах были тишина и кротость, она как бы благословляла всех живущих на жизнь долгую и беспечальную.
Петрову завтракать нельзя было: он ждал лаборанток сдавать кровь. Он старался не смотреть на старуху. Она задумалась, положила голову на ладонь и даже улыбалась улыбкой памяти. Петрову почему-то подумалось, что жизнь ее со стариком Тросниковым была трудной. «А собственно, у кого из их поколения она была легкой: старик небось в гражданскую воевал и на всех последующих тоже».
Чему она улыбалась? Наверно, внушала старику Тросникову, что душе его в такую стылость на улице витать незачем: если душам далеко отлетать не положено «сорок ден», то пусть тут на отделении обретается, в тепле: тут и телевизор посмотреть можно, и разговоры послушать.
