Петров предложил ехать в подвал — там, мол, можно и петь, и танцевать, и даже рыдать, если кому охота.
В кочегарке на табуретке сидела Рампа. Выглядела она усталой. На ней был надет растянутый свитер; чувствовалось, что надет он на голое тело. Руки, не отмытые от краски, лежали на джинсовых сухих коленях.
— Привет тебе, о женщина! — сказал Арсений.
— Петров, тебя в другую больницу перевели, в сумасшедший дом? И ты оттуда сбежал? Тут все сумасшедшие. Слышишь, кричат. Сдохнут они от крика.
— Кто там? — спросил Петров.
— Оба-два. Твой друг, нахал, сказал мне: «Загипнотизирую, если не смоешься, — будешь дурочкой». А мне не страшно. Петров, я к тебе хотела прийти, они не пустили. Говорят, что одна Матрена к тебе уже ходит. Кто к тебе ходит, Петров?
Петров открыл дверь в бомбоубежище. Оттуда, как шампанское, выплеснулся ликующий рев. Пели: «Славное море, священный Байкал…»
Арсений оттеснил Петрова плечом, пролез в подвал и с порога подхватил песню басом.
Песня лилась из помещения № 3. Петров распахнул дверь. За столом сидели Эразм и Кочегар.
Увидев влезающего в помещение Арсения, Эразм завопил: как-никак десятый класс вместе заканчивали в тысяча девятьсот сорок шестом году — Петров тогда уже возвратился из Свердловска.
Они вопили, но Петров не слышал. Он смотрел на стену. Поливинилхлоридацетатная эмаль со стены была счищена, стена была загрунтована эмульсионным белилом, и по белому полю шла прорисовка: барханы пустыни, в небе висят песочные часы, и песка в верхней колбе осталось совсем мало. Ни былинки, ни травинки. Из барханов фантастическим лесом торчат рога разнообразные: рога оленей, лосей, маралов, буйволов, козлов, антилоп, архаров, бизонов и носорогов… Стена производила впечатление жуткое, смысл ее был грозен и издевательски ясен.
— Модная тема, — сказал Кочегар. — Рампа старается. Не убить ей Севу в себе, не убить. Говорит, что режиссером больше не хочет, теперь художником хочет, монументалистом… Вот глинтвейна сварили. Купили брынзы. Тебя ждали, Петров, — знамение было.
Петров представил, наконец, Лидию Алексеевну, Арсения и аспиранта Костю.
На столе стояла большая кастрюля с глинтвейном. От него шел пар. Арсений тут же выпил целый половник и губами почмокал.
— Арсений, не наливайся, — сказала Лидия Алексеевна.
— А что? — забрюзжал Арсений. — Левки нет, он у бабушки. Некому на нас смотреть с укором.
— Когда ты налижешься, ты храпишь. Я терпеть не могу, когда под боком храпят.
Глаза у Петрова полезли на лоб: «Вот это номер. Конспирация».
— Бедняжка Людмила Аркадьевна, — сказал он. — Как же быть?
— Неразрешимая ситуация. — Лидия Алексеевна пожала плечами. — Жаль человека. Александр Иванович, только вы догадались, больше никто. Рыжий Левка меня презирает — с ним уже скучно.
Зашла Рампа, попросила, чтобы тише орали: на дворе собрался народ — думают, драка.
Кочегар встал, закрыл вентиляционные шкафы. Петров кивнул на стену.
— Жуть. А как же со Станиславским?
— Живопись первична. Режиссура вторична, — сказала Рампа.
Арсений ее поддержал, смакуя глинтвейн:
— Гвоздики мало и перцу душистого… Режиссеры — это купцы. И то, если крупные. А мелкие режиссеры — приказчики. Заворачивают старый товар в новые обертки сообразно состоянию вкуса и спроса. Иногда и просто дерьмо завернут. На дерьмо, кстати, сейчас большой вкус и спрос. Но в основном обертка в моде, упаковка, раскрашенный мешок. А быть там или не быть — такого вопроса нет. Не стоит. Зритель наслышан и навиден. Он теперь хочет Гамлета в красном или в звездно-полосатом. И чтобы Гамлет прямо на сцене искал бы фигу, желательно где-нибудь ниже пояса.
Они схватились определять, кто из режиссеров купец, кто приказчик:
— Стреллер — купец. — Щеки у них надулись.
— Феллини — тоже. — Глаза у них выпучились.
— Бертолуччи — купец.
— Антониони — приказчик.
— Ризи — коммивояжер. — Складка справедливости легла у них меж бровей.
— И вы купцы, — сказала Лидия Алексеевна.
И улыбка окрасила их судейские лица.
— Не-е. Мы товар. Нас еще упаковать надо. Вон Петрова послезавтра упакуют — и пожалуйста, жене подарок на Восьмое марта.
Под выкрики «Приказчик! Купец! Жулик!» Петров тихо вышел в коридор и тихо вошел в кочегарку.
Рампа плакала, облокотясь на тумбочку, Она не отвернулась, не закрыла лица.
— Ты что? — спросил Петров.
— Все уходят. — Рампа махнула рукой. — Сева ушел. Ты уходышь. Кочегар уходыт… В деревню. Нахал уходыт — в море. Зачем люди уходят? Надо приходыть, а они уходут.
Петров погладил ее по плечу.
— Прощай.
На улице было ветрено. Петрову повезло, он быстро поймал такси.
Из-под колес, как взмах лошадиной гривы, летел мокрый снег. Окна в домах — как глаза совы.
В палате его встретили восторженно.
— К тебе анестезиолог приходил два раза. Ты где был?
— В ресторане.
— Хорошо гульнул?
— Я малопьющий.
— К тебе тут людей приходило — мешков нанесли на неделю. Наверное, апельсины.
— Наверное. — Петров сложил мешки под кровать и лег. Мыслей в голове у него не было никаких, но стояло перед глазами лицо Лидии Алексеевны Яркиной, доктора наук, близорукой женщины с рыжими волосами и голубыми драгоценностями. У нее есть сын — Левка. Теперь она родит еще, от Арсения. Петров чувствовал, что это именно так. От Арсения она уйдет, и Арсений вздохнет с облегчением. Будет посыпать свою грудь и живот табачным пеплом.
Потом Петров вспомнил, что даже не погладил Мымрия. Но возразил себе. Мымрия все время прижимал к животу Эразм и говорил горячо, что возьмет его в море, что скифу уже давно пора побывать за границей. Мымрий восторженно брякал.
Петрова Мымрий встретил в каком-то скорбном ключе, как бы со слезой. «А вдруг этот Мымрий — она?» — мысленно воскликнул Петров. Его охватил ужас. Прямо в пижаме он залез под одеяло, свернулся клубочком и затих. А когда согрелся, уснул.
Он шел по уютному городу, похожему на Ленинград и на Ялту одновременно, в веселой вечерней толпе. Такого еще не бывало — город в его сновидениях всегда был пустым и разваливающимся. Навстречу ему шел высокий, слегка прихрамывающий человек в коричневом кожаном пальто, коричневой кожаной кепке, коричневых кожаных перчатках, с молодой коричневой таксой на поводке — кобелем.
— Здравствуйте, Александр Иванович, — сказал высокий человек в коричневой коже — шевро-мароккан.
Петров поклонился, вложив в поклон свидетельства своей образованности, воспитанности, радости и готовности поддержать беседу — конечно, если не очень долго.
— Хочу сказать. — Арнольд Николаевич улыбнулся, отгораживаясь улыбкой от прохожих и от возможного желания принимать его легкий тон за легкомыслие. — Я сделал небольшое, но важное для себя открытие. Сообщу только вам. Понимаете, Александр Иванович, Антуан де Сент-Экзюпери, строго говоря, не корректен, утверждая, что мы отвечаем за того, кого приручаем. Это лишь часть истины, этакий сегмент. Первое: желающих приручиться несравненно больше, чем желающих приручить, и они наседают. Второе и главное: лишая кого-то свободы воли, то есть приручая, мы сами этой свободы лишаемся. Посмотрите на меня: я на таком же коротком поводке по отношению к моей таксе, как и она по отношению ко мне. Это цепи, Александр Иванович, но, лишившись их, мы лишаемся всего. Вот так, гуляя по вечерам, я думаю. Днем я думаю о подводных лодках. Численность команды на атомном подводном крейсере я хочу довести до трех человек: можно и вовсе без людей, но отвечать за глупость должны люди, а не автоматы. Желаю всего наилучшего. — Арнольд Николаевич улыбнулся, блеснув белизной зубов, и повел свою таксу к молодому задумчивому милиционеру.
Петров шел в нарядной толпе, словно плыл среди неспешных и некрутых волн, которые мягко подталкивали его то в одно плечо, то в другое.
Вдруг кто-то взял его за локоть.
— Привет, Петров.
Петров повернулся. Ему улыбалась молодая женщина, считавшая, вероятно, что Мирен Матье ей подражает во всем. Петров мог бы поклясться, что никогда раньше ее не видел.
— Я могу сказать только тебе, Петров. Я уйду от него. Отдам Сансика в интернат и уйду. Петров, мне очень хочется плеснуть в его сытую, сальную, наглую, самодовольную рожу уксусной эссенцией, хоть это и не современно. Плесну и сяду. И черт с ним. Ну, пока, Петров. Сказала тебе, и стало легче.
— Но почему?..
— Ты что, не понимаешь?
— Нет… Но…
Женщина послала ему воздушный поцелуй и скрылась в дверях под вывеской «Кружева».
Потом к нему подошли два незнакомых парня, сказали:
— Петров, не мы будем, но мы ее распечатаем. Черт нас задери, век свободы не видать.
