— Да нет, старшой, — язвительно улыбнулся один из них, Егоша Егошев, молодой казак с впалыми старческими щеками, — видать, ты чем-то больной, — от нас не пахнет… Ты лучше к себе принюхайся.
Кривоносов от этой реплики даже дернулся — никакого почтения к старшим, — выпятил грудь, на которой красовался Георгиевский крест, протер награду рукавом рубахи, хотел сказать что-нибудь такое, от чего Егошка красным бы сделался, как перец в супе. Но слова у него прилипли к языку, в голове не было ничего путного, сплошная пустота, да еще тоска и тревожная болезненная звень, разрывающая уши. Он высморкался — хотел сделать это по привычке в угол помещения, но вовремя спохватился, достал из синих шаровар смятую, давно не стираную тряпицу — и вышел из караулки.
Егошка становился «на часы» в паре с Сенькой. Кривоносову это было неприятно, но такой распорядок дежурства утвердил адъютант атамана, неразговорчивый войсковой старшина с тяжелым боксерским подбородком. Видя этот подбородок, Сенька всякий раз вспоминал калмыка Африкана, а следом как неприятное продолжение — беседу с Абдуллой в контрразведке и недобрые глаза отца Ионы… Главное сейчас — не высовываться, быть осторожным.
Выдвигаясь к квартире на часы, Сенька в очередной раз пожалел о том, что у него нет даже зажигалки. Вздохнул, увидев сонного белоглазого Егошку, уставившегося на него с язвительным видом, и отвернулся. Замухрышистый, неприятный все-таки человечек этот Егошка. Как-нибудь, когда не будет свидетелей, надо будет рукоятью шашки съездить ему по зубам. Чтобы нос не задирал…
Вместо этого Кривоносов заступил на дежурство — старшим в наряде. Перед дежурством выпил с подопечными чаю и сказал:
— Жаль, оружия у нас нет, казаки. Ну какие мы без оружия часовые? Хотя бы пистолетик какой-нибудь завалящий дали… Или пугач.
Вооружена охрана была только шашками. Все остальное отобрали китайцы и прочно запечатали в своих каменных складах. Говорили, даже не в Суйдуне, а в другом городе.
В вязком сумраке с недалеких каменных кряжей принесся ветер, посыпал тропки, мерзлой крупой, посшибал с крыш ошмотья снега, завалил одну гнилую трубу и стих. С ветром в Суйдун приволокся и мороз — скрипучий, острекающий, будто крапива. С силой стиснул камни и сугробы. Погода установилась неприятная.
Днем в Суйдун пришло сообщение, что у красных вспыхнуло восстание — дехкане убили нескольких комиссаров по продовольствию, уничтожили охрану, находившуюся при них, сожгли несколько подвод, на которых должны были везти хлеб.
— Хорошая новость! — одобрил это дело Сенька и, воодушевляясь на будущие подвиги, поправил усы. — Ежели дело так и дальше пойдет, то красное Семиречье скоро присоединится к Суйдуну.
Ободряющую весть принес верный человек атамана — начальник джаркентской милиции. Фамилии его Кривоносов не знал, да и зачем ему ее знать. В четырнадцать сорок этот человек в сопровождении двух своих спутников, — видать охранников, — пришел в дом Дутова.
— Мне бы к Александру Ильичу, — попросился гость на прием, — есть очень важное сообщение.
— Александр Ильич работает, сейчас принять никак не сможет, — ответил Сенька, — велел до шести часов вечера никого не пускать, даже начальника штаба.
— Вот нелады, — с досадою вздохнул гость, — тут такие новости, такие новости…
— Какие? — строго спросил Сенька. — Если, конечно, не секрет.
«Секреты» эти Чанышев выдавать не боялся — все они были профильтрованы на той стороне, отобраны и дополнены разными комментариями. Частично комментарии эти соответствовали реальному положению вещей, частично нет.
— Под Джаркентом восстал пятый полк. Надоела солдатам красная власть, — переходя на шепот и делая заговорщицкое лицо, сообщил Чанышев, — это р-раз; в одном из уездов, недалеко от Верного, вспыхнул сельский бунт, хлебный — это два; нам удалось добыть оружие и переправить его на границу своим людям, чтобы они подстраховали выдвижение Александра Ильича на нашу сторону, поддержали огнем, — это три, — Чанышев загнул на руке три пальца. — Но это еще не все. Есть и… — он загнул четвертый палец, а потом и пятый, показал Кривоносову, будто паспорт предъявил. — В общем, то, о что мы задумали, — свершается!
На Сенькином лице мелькнула обрадованная улыбка, такая же улыбка возникла и на лице Чанышева. Возникла и исчезла.
— Приходи часов в шесть, — сказал Чанышеву Сенька, — мы сразу же пропустим тебя к Александру Ильичу. Он как раз к этой поре освободится.
— Хорошо, — сказал Чанышев, окинул быстрым взглядом двух дюжих казаков, стоявших у дверей, и откланялся. — До вечера! — Он сделал два шага и остановился. — Да, если я не смогу вечером явиться к Александру Ильичу, то придет вот он, — Чанышев взял за плечо человека, стоявшего рядом с ним, одетого в легкий зипун с воротником из темной кашгарской лисицы и в таком же малахае, повернул лицом к Сеньке, — письмо принесет… Ладно? Александр Ильич его знает.
Лицо у чанышевского напарника было сухим, плоским, бесстрастным.
— Ладно, — согласился Сенька. — Скажи только, как его зовут?
— Махмуд. Фамилия — Хаджамиаров.
— Пусть приходит, — смягчил голос Сенька, — а лучше приходите вдвоем.
— Дай Бог тебе хорошей жены, — пожелал Чанышев и вышел на улицу.
На улице он неторопливо огляделся, поднял воротник, защищаясь от острого ветра, и толкнул локтем напарника:
— Ну что, наступает «последний и решительный»… А?
Тот откашлялся в кулак и ничего не ответил начальнику.
Передвигаться вечером по тесным кривым улочкам Суйдуна — штука сложная, а когда нет ни одного светлого пятна, не горит ни одна коптюшка, — не просто сложная, но и опасная. Хорошо, что Чанышев с самого первого появления здесь старался запомнить все изгибы, тупики и проходные лазы крепостных улочек, знал уже, где можно пройти пешком, где верхом, а где надо ползти на карачках и тянуть за собой в поводу упирающуюся лошадь. Суйдун — это Суйдун, других таких мест в Китае нет.
В темноте Чанышев подтянул всю свою группу к дому Дутова, расставил людей по местам, одного определил с конями на крохотной площади, облюбованной водоносами и продавцами замороженного, в кругах, молока.
— Лошади будут находиться здесь, — предупредил Чанышев своих спутников, — запомните это место. Ежели кто отобьется, застрянет либо вырвется раньше — приходите сюда.
Кривобокие домики, окружавшие крохотную площадь, были темны, угрюмы, только в одном светилось небольшое оконце. Из-за крыш тянуло гарью, — то ли чей-то домишко сгорел, то ли неподалеку замерзающий китайский люд жег костер.
— Пора, Махмуд! — Чанышев подтолкнул Хаджамиарова под лопатки.
Тот согласно кивнул, поправил малахай и произнес просто, будто собирался найти и пригнать в табун отбившегося жеребенка:
— Я пошел!
— Я буду страховать тебя, Махмуд, — сказал ему Чанышев, и в следующее мгновение, подбадривая товарища, зачастил, давясь словами, — я все время буду находиться рядом.
— Все будет в порядке, Касымхан, — сказал ему Махмуд и вошел в дом Дутова.
Следом за Махмудом Чанышев послал Мухая Байсмакова — молчаливого крупного казаха, способного руками свернуть голову быку. Байсмаков считался не только сильным человеком, но и метким стрелком: на расстоянии двадцати метров попадал в камень-голыш размером не более семишника — старой двухкопеечной монеты. В карманах Байсмаков держал по револьверу. Мера была хотя и лишняя, но нужная: а вдруг один даст осечку?
Сам Чанышев занял место напротив караулки. Перед самой караулкой, на дверном косяке горела лампа-семилинейка, повешенная на гвоздь. Стекло лампы кто-то из казаков недавно хорошо обработал ершиком, почистил. Касымхану с улицы были хорошо видны и дверь помещения, в котором отдыхал казачий наряд, и окно. Чанышев нащупал в кармане рукоятку нагана.
Было тихо. В небе — очень низком, плотном, что-то шевелилось, лопалось, возникали тусклые могильные огоньки и тут же исчезали, о стены домов скребся с железным звуком ветер, швырял в стекла пригоршни крупы, старался выдавить их… Нехорошо было, тревожно. Чанышев ждал.
Александр Ильич Дутов продолжал работать. Настроение было скверное, виски стискивал железный обруч. Иногда, казалось, не хватало дыхания, сердце начинало работать с перебоями, пальцы костенели — это был плохой признак. Тогда атаман неохотно отодвигал от себя бумагу и ручку, вставал и начинал нервными торопливыми шагами измерять кабинет. Застоявшаяся кровь потихоньку оживала, больно билась в виски, Дутов дул на кончики пальцев и снова садился за стол.
В последнее время у него все чаще и чаще возникало ощущение, рождающее в душе некий испуганный озноб: в этом мире он остался один, совершенно один — ни родичей у него нет, ни фронтовых товарищей, ни по-настоящему близкой ему подруги — словом, один он… Ощущение это было гнетущим.
