— Просьба? Гм, сделайте одолжение, я жду и, признаюсь, с любопытством. И вообще прибавлю, вы меня довольно удивляете, Пётр Степанович.
Фон-Лембке был в некотором волнении. Пётр Степанович закинул ногу за ногу.
— В Петербурге, — начал он, — я насчёт многого был откровенен, но насчёт чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцем по «Светлой Личности»), я умолчал, во-первых, потому, что не стоило говорить, а во-вторых, потому, что объявлял только о том, о чём спрашивали. Не люблю в этом смысле сам вперёд забегать; в этом и вижу разницу между подлецом и честным человеком, которого просто-запросто накрыли обстоятельства… Ну, одним словом, это в сторону. Ну-с, а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это вышло наружу и уже у вас в руках, и от вас, я вижу, не укроется — потому что вы человек с глазами, и вас вперёд не распознаешь, а эти глупцы между тем продолжают, я… я… ну, да я, одним словом, пришёл вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности… Не в романах же одних собственного изделия вы так гуманны! — с грубым сарказмом и в нетерпении оборвал он вдруг речь.
Одним словом, было видно человека прямого, но неловкого и неполитичного, от избытка гуманных чувств и излишней, может быть, щекотливости, главное, человека недалёкого, как тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фон-Лембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в последнюю неделю, один в кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил про себя за необъяснимые успехи у Юлии Михайловны.
— За кого же вы просите и что́ же это всё означает? — сановито осведомился он, стараясь скрыть своё любопытство.
— Это… это… чёрт… Я не виноват ведь, что в вас верю? Чем же я виноват, что почитаю вас за благороднейшего человека, и, главное, толкового… способного, то есть, понять… чёрт…
Бедняжка, очевидно, не умел с собой справиться.
— Вы, наконец, поймите, — продолжал он, — поймите, что, называя вам его имя, я вам его ведь предаю; ведь предаю, не так ли? Не так ли?
— Но как же, однако, я могу угадать, если вы не решаетесь высказаться?
— То-то вот и есть, вы всегда подкосите вот этою вашею логикой, чёрт… ну, чёрт… эта «светлая личность», этот «студент» — это Шатов… вот вам и всё!
— Шатов? То есть как это Шатов?
— Шатов — это «студент», вот про которого здесь упоминается. Он здесь живёт; бывший крепостной человек, ну, вот пощёчину дал.
— Знаю, знаю! — прищурился Лембке, — но, позвольте, в чём же собственно он обвиняется и о чём вы-то, главнейше, ходатайствуете?
— Да спасти же его прошу, понимаете! Ведь я его восемь лет тому ещё знал, ведь я ему другом, может быть, был, — выходил из себя Пётр Степанович. — Ну, да я вам не обязан отчётами в прежней жизни, — махнул он рукой, — всё это ничтожно, всё это три с половиной человека, а с заграничными и десяти не наберётся, а главное — я понадеялся на вашу гуманность, на ум. Вы поймёте и сами покажете дело в настоящем виде, а не как Бог знает что́, как глупую мечту сумасбродного человека… от несчастий, заметьте, от долгих несчастий, а не как чёрт знает там какой небывалый государственный заговор!..
Он почти задыхался.
— Гм. Вижу, что он виновен в прокламациях с топором, — почти величаво заключил Лембке; — позвольте, однако же, если б один, то как мог он их разбросать и здесь, и в провинциях, и даже в Х-ской губернии и… и, наконец, главнейшее, где взял?
— Да говорю же вам, что их, очевидно, всего-на-всё пять человек, ну, десять, почему я знаю?
— Вы не знаете?
— Да почему мне знать, чёрт возьми?
— Но вот знали же, однако, что Шатов один из сообщников?
— Эх! — махнул рукой Пётр Степанович, как бы отбиваясь от подавляющей прозорливости вопрошателя; — ну, слушайте, я вам всю правду скажу: о прокламациях ничего не знаю, то есть ровнёшенько ничего, чёрт возьми, понимаете, что́ значит ничего?.. Ну, конечно, тот подпоручик, да ещё кто-нибудь, да ещё кто-нибудь здесь… ну, и может Шатов, ну, и ещё кто-нибудь, ну, вот и все, дрянь и мизер{81}… но я за Шатова пришёл просить, его спасти надо, потому что это стихотворение — его, его собственное сочинение и за границей через него отпечатано; вот что́ я знаю наверно, а о прокламациях ровно ничего не знаю.
— Если стихи — его, то наверно и прокламации. Какие же, однако, данные заставляют вас подозревать господина Шатова?
Пётр Степанович, с видом окончательно выведенного из терпения человека, выхватил из кармана бумажник, а из него записку.
— Вот данные! — крикнул он, бросив её на стол. Лембке развернул; оказалось, что записка писана, с полгода назад, отсюда куда-то за границу, коротенькая, в двух словах:
«“Светлую Личность” отпечатать здесь не могу, да и ничего не могу; печатайте за границей.
Ив. Шатов».
Лембке пристально уставился на Петра Степановича. Варвара Петровна правду отнеслась, что у него был несколько бараний взгляд, иногда особенно.
— То есть это вот что́, — рванулся Пётр Степанович, — значит, что он написал здесь, полгода назад, эти стихи, но здесь не мог отпечатать, ну, в тайной типографии какой-нибудь — и потому просит напечатать за границей… Кажется, ясно?
— Да-с, ясно, но кого же он просит? вот это ещё неясно? — с хитрейшею иронией заметил Лембке.
— Да Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову за границу… Не знали, что ли? Ведь что́ досадно, что вы, может быть, пред мною только прикидываетесь, а давным-давно уже сами знаете про эти стихи, и всё! Как же очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За что́ же вы меня истязуете, если так?
Он судорожно утёр платком пот со лба.
— Мне, может, и известно нечто… — ловко уклонился Лембке; — но кто же этот Кириллов?
— Ну да вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший; подпоручик ваш действительно только, может, в белой горячке, ну, а этот уж совсем сумасшедший, — совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович, если бы знало правительство, какие это сплошь люди, так на них бы рука не поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту{82}; я ещё в Швейцарии да на конгрессах нагляделся.
— Там, откуда управляют здешним движением?
— Да кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь на них глядя только скука возьмёт. И каким это здешним движением? Прокламациями, что́ ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы умный человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего все студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли? Небось миллион собак ищет, а много ли всего отыскали? Семь человек. Говорю вам, скука возьмёт.
Лембке выслушал со вниманием, но с выражением, говорившим: «Соловья баснями не накормишь».
— Позвольте, однако же, вот вы изволите утверждать, что записка адресована была за границу; но здесь адреса нет; почему же вам стало известно, что записка адресована к господину Кириллову и, наконец, за границу и… и… что писана она действительно господином Шатовым?
— Так достаньте сейчас руку Шатова, да и сверьте. У вас в канцелярии непременно должна отыскаться какая-нибудь его подпись. А что к Кириллову, так мне сам Кириллов тогда же и показал.
— Вы, стало быть, сами…
— Ну да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что́ мне там показывали. А что эти вот стихи, так это будто покойный Герцен написал их Шатову, когда ещё тот за границей скитался, будто бы на память встречи, в похвалу, в рекомендацию, ну, чёрт… а Шатов и распространяет в молодёжи. Самого, дескать, Герцена обо мне мнение.
— Те-те-те, — догадался, наконец, совсем Лембке, — то-то я думаю: прокламация — это понятно, а стихи зачем?
— Да как уж вам не понять. И чёрт знает для чего я вам разболтал! Слушайте, мне Шатова отдайте, а там чёрт дери их всех остальных, даже с Кирилловым, который заперся теперь в доме Филиппова, где и Шатов, и таится. Они меня не любят, потому что я воротился… но обещайте мне Шатова, и я вам их всех на одной тарелке подам. Пригожусь, Андрей Антонович! Я эту всю жалкую кучку полагаю человек в девять — в десять. Я сам за ними слежу, от себя-с. Нам уж трое известны: Шатов, Кириллов и тот подпоручик. Остальных я ещё только разглядываю… впрочем, не совсем близорук. Это как в Х-ской губернии; там схвачено с прокламациями два студента, один гимназист, два двадцатилетних дворянина, один учитель и один отставной майор, лет шестидесяти, одуревший от пьянства, вот и всё, и уж поверьте, что всё; даже удивились, что тут и всё. Но надо шесть дней. Я уже смекнул на счётах; шесть дней и не раньше. Если хотите какого-нибудь результата — не шевелите их ещё шесть дней, и я вам их в один узел свяжу; а пошевелите раньше — гнездо разлетится. Но дайте Шатова. Я за Шатова… А всего бы лучше призвать его секретно и дружески, хоть сюда в кабинет, и проэкзаменовать, поднявши пред ним завесу… Да он наверно сам вам в ноги бросится и заплачет! Это человек нервный, несчастный; у него жена гуляет со Ставрогиным. Приголубьте его, и он всё сам откроет, но надо шесть дней… А главное, главное — ни полсловечка Юлии Михайловне. Секрет. Можете секрет?
