V
День для Петра Степановича выдался хлопотливый. От фон-Лембке он поскорее побежал в Богоявленскую улицу, но, проходя по Быковой улице, мимо дома, в котором квартировал Кармазинов, он вдруг приостановился, усмехнулся и вошёл в дом. Ему ответили: «ожидают-с», что́ очень заинтересовало его, потому что он вовсе не предупреждал о своём прибытии.
Но великий писатель действительно его ожидал и даже ещё вчера и третьего дня. Четвёртого дня он вручил ему свою рукопись «Merci» (которую хотел прочесть на литературном утре в день праздника Юлии Михайловны) и сделал это из любезности, вполне уверенный, что приятно польстит самолюбию человека, дав ему узнать великую вещь заранее. Пётр Степанович давно уже примечал, что этот тщеславный, избалованный и оскорбительно-недоступный для неизбранных господин, этот «почти государственный ум», просто-запросто в нём заискивает и даже с жадностию. Мне кажется, молодой человек наконец догадался, что тот если и не считал его коноводом всего тайно-революционного в целой России, то по крайней мере одним из самых посвящённых в секреты русской революции и имеющим неоспоримое влияние на молодёжь. Настроение мыслей «умнейшего в России человека» интересовало Петра Степановича, но доселе он, по некоторым причинам, уклонялся от разъяснений.
Великий писатель квартировал в доме своей сестры, жены камергера и помещицы; оба они, и муж и жена, благоговели пред знаменитым родственником, но в настоящий приезд его находились оба в Москве, к великому их сожалению, так что принять его имела честь старушка, очень дальняя и бедная родственница камергера, проживавшая в доме и давно уже заведывавшая всем домашним хозяйством. Весь дом заходил на цыпочках с приездом господина Кармазинова. Старушка извещала в Москву чуть не каждый день о том, как он почивал и что́ изволил скушать, а однажды отправила телеграмму с известием, что он, после званого обеда у градского головы, принуждён был принять ложку одного лекарства. В комнату к нему она осмеливалась входить редко, хотя он обращался с нею вежливо, впрочем сухо, и говорил с нею только по какой-нибудь надобности. Когда вошёл Пётр Степанович, он кушал утреннюю свою котлетку с полстаканом красного вина. Пётр Степанович уже и прежде бывал у него и всегда заставал его за этою утреннею котлеткой, которую тот и съедал в его присутствии, но ни разу его самого не попотчевал. После котлетки подавалась ещё маленькая чашечка кофе. Лакей, внёсший кушанье, был во фраке, в мягких неслышных сапогах и в перчатках.
— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться — характерная привычка русских людей, если они слишком уж знамениты. Но Пётр Степанович помнил по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду, что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором тот и развалился.
— Вы ведь не… Не желаете ли завтракать? — спросил хозяин, на этот раз изменяя привычке, но с таким, разумеется, видом, которым ясно подсказывался вежливый отрицательный ответ. Пётр Степанович тотчас же пожелал завтракать. Тень обидчивого изумления омрачила лицо хозяина, но на один только миг; он нервно позвонил слугу, и, несмотря на всё своё воспитание, брезгливо возвысил голос, приказывая подать другой завтрак.
— Вам чего, котлетку или кофею? — осведомился он ещё раз.
— И котлетку и кофею, и вина прикажите ещё прибавить, я проголодался, — отвечал Пётр Степанович, с спокойным вниманием рассматривая костюм хозяина. Господин Кармазинов был в какой-то домашней куцавеечке на вате, в роде как бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком уж коротенькой, что вовсе и не шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округлённым частям начала его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его был развёрнут до полу шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате было тепло.
— Больны что ли? — заметил Пётр Степанович.
— Нет, не болен, но боюсь стать больным в этом климате, — ответил писатель своим крикливым голосом, впрочем нежно скандируя каждое слово и приятно, по-барски, шепелявя; — я вас ждал ещё вчера.
— Почему же? я ведь не обещал.
— Да, но у вас моя рукопись. Вы… прочли?
— Рукопись? какая?
Кармазинов удивился ужасно.
— Но вы, однако, принесли её с собою? — встревожился он вдруг до того, что оставил даже кушать и смотрел на Петра Степановича с испуганным видом.
— Ах, это про эту «Bonjour», что ли…
— «Merci».
— Ну пусть. Совсем забыл и не читал, некогда. Право не знаю, в карманах нет… должно быть, у меня на столе. Не беспокойтесь, отыщется.
— Нет, уж я лучше сейчас к вам пошлю. Она может пропасть и, наконец, украсть могут.
— Ну, кому надо! Да чего вы так испугались, ведь у вас, Юлия Михайловна говорила, заготовляется всегда по нескольку списков, один за границей у нотариуса, другой в Петербурге, третий в Москве, потом в банк что ли отсылаете.
— Но ведь и Москва сгореть может, а с ней моя рукопись. Нет, я лучше сейчас пошлю.
— Стойте, вот она! — вынул Пётр Степанович из заднего кармана пачку почтовых листиков, — измялась немножко. Вообразите, как взял тогда у вас, так и пролежала всё время в заднем кармане с носовым платком; забыл.
Кармазинов с жадностию схватил рукопись, бережно осмотрел её, сосчитал листки и с уважением положил покамест подле себя, на особый столик, но так, чтоб иметь её каждый миг на виду.
— Вы, кажется, не так много читаете? — прошипел он, не вытерпев.
— Нет, не так много.
— А уж по части русской беллетристики — ничего?
— По части русской беллетристики? Позвольте, я что-то читал… «По пути»… или «В путь»… или «На перепутьи» что ли, не помню. Давно читал, лет пять. Некогда.
Последовало некоторое молчание.
— Я, как приехал, уверил их всех, что вы чрезвычайно умный человек, и теперь, кажется, все здесь от вас без ума.
— Благодарю вас, — спокойно отозвался Пётр Степанович.
Принесли завтрак. Пётр Степанович с чрезвычайным аппетитом набросился на котлетку, мигом съел её, выпил вино и выхлебнул кофе.
«Этот неуч», в раздумьи оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек и выпивая последний глоточек, «этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость моей фразы… да и рукопись конечно прочитал с жадностию, а только лжёт из видов. Но может быть и то, что не лжёт, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в самом деле, чёрт его впрочем дери».
Он встал с дивана и начал прохаживаться по комнате из угла в угол, для моциону, что́ исполнял каждый раз после завтрака.
— Скоро отсюда? — спросил Пётр Степанович с кресел, закурив папироску.
— Я собственно приехал продать имение и завишу теперь от моего управляющего.
— Вы ведь, кажется, приехали потому, что там эпидемии после войны ожидали?
— Н-нет, не совсем потому, — продолжал господин Кармазинов, благодушно скандируя свои фразы и при каждом обороте из угла в другой угол бодро дрыгая правою ножкой, впрочем чуть-чуть. — Я действительно, — усмехнулся он не без яду, — намереваюсь прожить как можно дольше. В русском барстве есть нечто чрезвычайно быстро изнашивающееся, во всех отношениях. Но я хочу износиться как можно позже и теперь перебираюсь за границу совсем; там и климат лучше и строение каменное и всё крепче. На мой век Европы хватит, я думаю. Как вы думаете?
— Я почём знаю.
— Гм. Если там действительно рухнет Вавилон{83} и падение его будет великое (в чём я совершенно с вами согласен, хотя и думаю, что на мой век его хватит), то у нас в России и рушиться нечему, сравнительно говоря. Упадут у нас не камни, а всё расплывётся в грязь. Святая Русь менее всего на свете может дать отпору чему-нибудь. Простой народ ещё держится кое-как Русским Богом; но Русский Бог, по последним сведениям, весьма неблагонадёжен и даже против крестьянской реформы едва устоял, по крайней мере сильно покачнулся. А тут железные дороги, а тут вы… уж в Русского-то Бога я совсем не верую.
— А в Европейского?
— Я ни в какого не верую. Меня оклеветали пред русскою молодёжью. Я всегда сочувствовал каждому движению её. Мне показывали эти здешние прокламации. На них смотрят с недоумением, потому что всех пугает форма, но все однако уверены в их могуществе, хотя бы и не сознавая того. Все давно падают и все давно знают, что не за что́ ухватиться. Я уже потому убеждён в успехе этой таинственной пропаганды, что Россия есть теперь по преимуществу то место в целом мире, где всё что угодно может произойти без малейшего отпору. Я понимаю слишком хорошо, почему русские с состоянием все хлынули за границу и с каждым годом больше и больше. Тут просто инстинкт. Если кораблю потонуть, то крысы первые из него выселяются. Святая Русь страна деревянная, нищая и… опасная, страна тщеславных нищих в высших слоях своих, а в огромном большинстве живёт в избушках на курьих ножках. Она обрадуется всякому выходу, сто́ит только растолковать. Одно правительство ещё хочет сопротивляться, но машет дубиной в темноте и бьёт по своим. Тут всё обречено и приговорено. Россия, как она есть, не имеет будущности. Я сделался немцем и вменяю это себе в честь.
