Одна из причин, по которой были написаны Евангелия — желание сохранить эту роль очевидцев и доступ к их свидетельствам после их смерти[817]. Многие современные авторы выступают против гипотезы, что письменные Евангелия немедленно заменили собой устную традицию о речениях и деяниях Иисуса. Эта точка зрения основана, в первую очередь, на свидетельстве Папия о предпочтении устных источников, причем ошибочно полагается, что это предпочтение относится ко времени, когда писал Папий (то есть к началу II века), а не к тому времени, когда очевидцы были еще живы (как мы уже писали в главе 2). Возможно, вопрос о продолжении существования устной традиции после написания Евангелий действительно нуждается в пересмотре — вполне может быть, что устная традиция не умерла немедленно. Евангелия существовали в преимущественно устном контексте и использовались по отношению к устным материалам так, как обычно используются письменные тексты в устных сообществах — а не как полная замена устных текстов[818]. Иными словами, когда из–за смерти очевидцев их роль осталась вакантной — их начали заменять Евангелия. Очевидцы взаимодействовали с устной традицией, влияли на нее, несомненно, в какой–то степени сами переходили в устную традицию — но в то же время выступали гарантом устной традиции, как очевидцы, когда были живы, и механизмом контроля над традицией, поскольку позволяли сверять традицию с показаниями очевидцев, теперь записанными в книгах.
Критики форм видели в Евангелиях народную литературу, более или менее тесно связанную с устными преданиями, анонимно сложившимися и анонимно циркулирующими в общинах. Мы же утверждаем, что Евангелия связаны со свидетельствами очевидцев не долгим периодом анонимной передачи, но во многих случаях — непосредственным доступом к очевидцам, а в других случаях — всего лишь одним посредником. Впрочем, нельзя игнорировать ценные наблюдения приверженцев методов литературной критики и критики редакций над тем, как авторы Евангелий редактировали полученные предания — как в богословском, так и в литературном отношении. Критика редакций часто доходила до преувеличений: сейчас мы знаем, что многие мелкие вербальные и сюжетные расхождения у синоптиков не обязательно заключают в себе некие тонкие смысловые различия — чаще это просто варианты исполнения, обычные для устных преданий. И все же нельзя не удивляться тому искусству, с которым евангелисты соткали из известных им преданий единое целое, несущее в себе ясную и четкую концепцию Иисуса и христианской веры. Маловероятно, чтобы этот единый сюжет, скрепленный едиными идеями и концепциями, существовал в более или менее развитой форме уже в свидетельствах очевидцев (за исключением очевидца, писавшего Четвертое Евангелие, как мы увидим в главах 14–17). Именно авторы Евангелий создали из разрозненных воспоминаний очевидцев жизнеописания (bioi) Иисуса.
Для того, чтобы отдать должное и точному сохранению в Евангелиях свидетельств очевидцев, на которых указывают сами Евангелия, и в то же время — творческой работе их истинных авторов–евангелистов, необходима адекватная модель работы античного историографа, напоминающей современную устную историю. Самуэль Бирског описывает ее так:
Древние историографы использовали свидетельские показания прямо и / или косвенно, присутствуя при описываемых событиях сами и /или разыскивая и расспрашивая других очевидцев… Во многом они действовали как историки, опирающиеся на устные источники, чтобы услышать живые голоса очевидцев. Сообщения очевидцев становились важнейшей частью их сочинений. Рассказы очевидцев — как самих историков, так и других лиц — выслушивались и записывались[819].
Тесная связь со свидетельствами очевидцев в Евангелиях отвечает высочайшим стандартам античной историографической практики. Эти стандарты предполагали, что лучшая история — история новейшая, написанная, пока еще живы очевидцы. Следовательно, Евангелия были написаны в период от смерти Петра до смерти Любимого Ученика, пока очевидцы постепенно уходили из жизни.
Память индивидуальная и коллективная
Критики форм полагали, что евангельские предания помнила «община». Интересно отметить, что писали они в то же время, когда французский социолог Морис Хальбвакс ввел в социологию понятие «коллективной памяти»[820]. Но, хотя эта концепция имеет самое прямое отношение к модели устной истории, которую использовали критики форм — они, по–видимому, не только не испытали ее влияния, но и не уделили ей серьезного внимания[821].
Труды Хальбвакса, в которых подчеркивалась социальная сторона индивидуальной памяти, приводящая к возникновению памяти коллективной, оказали значительное влияние на антропологию, социологию, историю культуры и устную историю[822]. В результате в этих дисциплинах коллективная память начала заслонять индивидуальную, в то время как психологические исследования памяти, которых мы коснемся в следующей главе, начали чрезмерно сосредоточиваться на индивидуальной памяти, без учета ее социальных аспектов. В последнее время с обеих сторон появляются попытки выправить этот крен и вернуть равновесие[823]. Так, антрополог Джеймс Фентресс и историк Средневековья Крис Уикхем совместно написали книгу о коллективной памяти, в предисловии к которой формулируют свою задачу так:
…Важная проблема, встающая перед каждым, кто хочет следовать за Хальбваксом в этой области: как разработать такую концепцию памяти, которая, полностью отдавая должное коллективной стороне сознательной жизни человека, не превращала бы индивидуума в какой–то автомат, пассивно повинующийся воле коллектива?[824]
Барбара Мисталь, также критикуя тенденцию к социальному детерминизму в работе Хальбвакса, тоже ищет некую золотую середину между социальным детерминизмом и чрезмерным индивидуализмом, игнорирующим социальное измерение. Она предлагает «интерсубъектный» подход, в котором запоминание, хотя и складывается сообразно культурным формам и ограничивается социальным контекстом, является индивидуальным психическим актом. Запоминают отдельные люди — однако они же постоянно контактируют с миром, пронизанным коллективными традициями и коллективными ожиданиями[825]. Память «интерсубъектна»: «запоминает индивидуум; однако запоминание — не просто индивидуальный акт»[826].
Для наших целей важно провести некоторые разграничения, которые в подобных дискуссиях обычно не делают. Одно из них — различие между личной или «живой» памятью, когда в процессе воспоминания человек вновь «переживает» запомнившиеся ему события, и, с другой стороны, запоминанием информации. Вполне возможно запомнить и впоследствии воспроизводить в памяти информацию, в том числе о собственном прошлом, без переживания этой памяти как личной. Например, можно узнать (из собственного дневника или со слов других людей), что сорок лет назад ты побывал на свадьбе такого–то знакомого — однако ничего об этом не помнить. Это информационная память, отличная от непосредственного воспоминания. Воспоминание возможно лишь для человека, участвовавшего во вспоминаемом событии (хотя бывают и случаи ложных воспоминаний, когда люди «помнят» переживание и восприятие событий, при которых они на самом деле не присутствовали). Когда такое воспоминание передается другим — оно перестает быть личным воспоминанием и превращается в информацию о том, что произошло с человеком, пережившим такое–то событие и его запомнившим.
Большая часть того, что именуется «коллективной», «социальной» или «культурной» памятью — не что иное, как общая информация о прошлом. Именно это имеется в виду, когда говорят, например, что какая–то большая социальная группа «помнит» некое значительное событие прошлого: хотя, если это событие произошло более или менее недавно, конкретные члены сообщества могут иметь о нем личные воспоминания и даже обогащать коллективную память своими личными свидетельствами. Таким образом, индивидуальная память, разделенная с другими, является первичным источником памяти коллективной и, более того, может подпитывать собой последнюю на любой из более поздних стадий — пока индивиды, о которых идет речь, живы и активно вспоминают свое прошлое. Вследствие такой связи между индивидуальной и коллективной памятью большинство специалистов, изучающих коллективную память, если вообще передают личные воспоминания, то присоединяют их к коллективной памяти[827]. Так, например, Мисталь, подчеркивая, что вспоминает именно индивид, не имеет в виду ни его собственные воспоминания, ни даже то, что индивид каким–либо образом заинтересован в различении собственных воспоминаний и общего знания о прошлом, почерпнутого из любых других источников. Как правило, она говорит о таком знании прошлого, которое не предполагает личных воспоминаний. В сущности, «память» для нее равнозначна традиции[828]. Припомнив проведенное Яном Венсайной различие между устной историей и устной традицией (см. главу 2), мы можем сказать, что в фокусе устной истории находятся личные воспоминания, в то время как устная традиция работает с коллективной памятью группы, прошедшей через поколения. Личное воспоминание имеет временной лимит — оно существует, лишь пока живет его носитель, — но у коллективной памяти такого лимита нет.
