что басня о зайце и черепахе или сказка о гадком утенке Андерсена. Взять, к примеру, гравера Эдвина Эдвардса. Почему его работы столь прекрасны, почему он по праву считается одним из лучших в Англии? Потому что он стремится быть честным и правдивым. Сам я предпочел бы быть Жюлем Дюпре, а не Эдвином Эдвардсом, но все же к искренности следует относиться с глубоким почтением, ибо она сохраняет свои позиции там, где все остальное оказывается пустой шелухой.
Считаю, что Бернье с его «Полями зимой» в Люксембургском музее идеален.
Следует также упомянуть ксилографа и живописца Лавьеля – я только что вспомнил, что видел его «Зимнюю ночь», наполненную рождественским настроением.
Кроме того, есть госпожа Коллар: например, ее картина с яблоневым садом и старой белой лошадью.
Кроме того, стоит назвать Шентрейля и Гетальса (чтобы лучше объяснить тебе свой взгляд на вещи, я не раз пытался подобрать художника, с работами которого можно сопоставить прекрасные вещи Гетальса, и думаю, что это Шентрейль). Однако я мало знаю как первого, так и второго.
Основная причина всех бед в том, что порой намерения великих пейзажистов истолковываются превратно. Почти никто не понимает, что секрет удачной работы заключается главным образом в честности и искренности.
Многие ничего не могут поделать с тем, что они недостаточно глубоки, и работают настолько честно, насколько у них хватает честности.
Но все же, полагаю, ты согласишься с тем (тем более что этот вопрос хоть и относится к тебе в некоторой степени, но не касается тебя напрямую), что, если бы любой из многих пейзажистов, пользующихся сейчас успехом у публики, обладал хотя бы половиной твоих врожденных здравых представлений о природе, он бы создавал более удачные и серьезные работы. Подумай об этом и многом другом, прежде чем давать себе оценку, заявляя нечто вроде: «Я стал бы всего лишь посредственностью», – если только ты не вкладываешь в слово «посредственность» положительный, благородный смысл. «ЛОВКОСТЬ» – местное словечко, которое здесь часто употребляют, но мне неизвестно его истинное значение, и я слышал, как его применяли по отношению к совсем незначительным произведениям. Неужели именно «ловкость» спасет искусство? Я питал бы больше надежд на то, что дело может наладиться, если бы существовало больше таких людей, как, например, Эд. Фрер или Эмиль Бретон, а не ловкачей вроде Болдини или Фортуни, – нам будет не хватать Фрера и Бретона, мы будем оплакивать их уход; хотя Болдини и Фортуни достойны уважения как личности, их влияние оказалось весьма пагубным.
Такие художники, как, например, Гюстав Брион и де Гру, оставили после себя нечто хорошее – если бы было больше таких, как они, мир только улучшился бы, искусство стало бы благом. Но Болдини, Фортуни и даже Реньо – что принесло нам их творчество, как оно повлияло на наше развитие? Ты совершенно справедливо утверждаешь: «Лучше быть серьезным, чем смеяться, какой бы остроумной и смешной ни была шутка»; я бы выразился так: «Доброта лучше насмешки». Это простая истина, хотя многие не согласны с ней, утверждая, что насмешка – это благо. Ладно, что они посеют, то и пожнут. До свидания, старина, я хотел бы еще написать тебе о тех рисунках, а именно о моих надеждах на то, что эта идея с изданием для народа поможет мне приблизиться к успеху. Пока я тебе писал, получил весточку от Раппарда: положение немного изменилось к лучшему, но, кажется, он тяжело болен. Я совершенно уверен в том, что он, как и его отец, интересуется образами людей из народа. Как только Раппард встанет на ноги или, по крайней мере, когда его глаза придут в норму, я надеюсь его навестить.
Напиши поскорее и верь мне,
твой Винсент
301 (260). Тео Ван Гогу. Гаага, суббота, 13 января 1883, или около этой даты
Дорогой Тео,
с тех пор как я получил твое письмо, его содержание буквально не выходит из моей головы. И я пишу тебе еще раз именно потому, что эта тема чрезвычайно взволновала меня. В таких случаях, как этот, перед тобой предстает пациент, который болен как душой, так и телом. И это вдвойне опасно для него. И для полного выздоровления одной материальной помощи, позволяющей обеспечить жизненные потребности и т. д., недостаточно: лучшее, самое действенное лекарство – любовь и крыша над головой. По крайней мере, так я думал прошлой зимой, и с тех пор – например, сейчас – моя уверенность лишь окрепла: пережитый опыт доказал то, что подсказывало чутье. Помочь кому-то остаться на плаву – это великое и прекрасное дело, но это также очень сложно и требует немалых усилий. Дать кров бездомному – это должно считаться благим делом, что бы ни говорил свет, это не может быть чем-то дурным. И все же зачастую в этом видят своего рода преступление.
Я все думал и думал: как это будет воспринято? Ополчится ли весь мир на тебя из-за этого? Вот еще один вопрос, который волнует мой разум, и я не могу найти ответа, так как пока не знаю всех обстоятельств. И есть еще одна вещь, которая, собственно, и заставила меня написать тебе: то, что, на мой взгляд, тебе следует учитывать и о чем ты, по всей вероятности, уже и сам подумал.
Такие дела обычно тянутся долго, но, возможно, ты скоро будешь вознагражден за свои усилия, хотя полное восстановление души и тела при таком потрясении может занять годы.
В отличие от прошлого года, Син и дети сейчас со мной. Она набралась сил и окрепла, стала гораздо менее нервной; ребенок настолько милый, здоровый и веселый карапуз, насколько ты только можешь вообразить. Кричит петухом, его кормят исключительно грудным молоком, но он все же упитанный и пухлый.
Что до маленькой бедной девочки, то, как ты можешь понять по рисунку, следы былой острой нужды все еще видны в ее облике, и это меня зачастую тревожит, но все же она изменилась с прошлого года: тогда ее состояние было весьма и весьма плачевным, а сейчас в ней появилось нечто истинно детское.
В любом случае, хотя не все еще уладилось, сейчас положение лучше, чем я мог надеяться в прошлом году. И я размышляю об этом сейчас: разве было бы лучше, если бы у матери случился выкидыш? Или если бы ребенок зачах и угас из-за отсутствия молока? Или если бы девочка все чаще оставалась грязной и брошенной, а сама женщина пребывала бы в бог знает каком ужасном состоянии, которому даже невозможно придумать имя? Понимаешь, тогда я отбрасываю сомнения и говорю: «Смело вперед!» В Син появилось нечто простое – подлинно материнское, – и чем глубже в ней укоренится это качество, тем дальше она продвинется по пути спасения.
Но в чем же причина улучшений??? Это происходит не из-за врачей или особых лекарств, а благодаря ощущению, что у тебя есть собственная крыша над головой, благодаря упорядоченной жизни, в которой есть цель. Не из-за того, что начинаешь больше щадить себя, потому что это невозможно, но благодаря тому, что изможденное сердце может найти успокоение, даже во время тяжелой и неприятной работы. Я хорошо знаю, как обстоит дело, и возвращаюсь к тому, что хотел сказать изначально. Мне кажется, если ты хочешь увидеть какие-то плоды, стоит в первую очередь обратить внимание на то, что окружает женщину, о которой ты пишешь. Для нее лучше находиться не в пустой гостиничной комнате, а в более домашней обстановке. Подумай об этом – я считаю это важным. Ей нужно отвлечься на обычные повседневные дела, которые займут ее.
Одиночество и праздность крайне пагубны. У нее должна быть возможность говорить с добрыми людьми. Словом, было бы чудесно, если бы она пребывала в обычном домашнем кругу. Занималась бы детьми, например. Мне немного жаль, что у нее нет детей, по-моему, это усугубляет положение.
Да, полагаю, самой практичной помощью с твоей стороны будет поместить ее в домашнюю обстановку. Думаю, сейчас твоя главная мысль такова: «Эта жизнь должна быть спасена», – и в своем бескорыстии ты больше думаешь о ней, чем о себе самом.
В прошлом году я смог найти для нее[145] лишь один дом, а именно свой, и если бы мог поступить иначе, то не стал бы сразу предлагать ей вести совместную
