и преуспел в этом.
Я хочу сказать вот что: рисовать образы рабочих из народа и для народа, распространять это в качестве народного издания, непременно видеть в этом affaire de devoir & de charité[140] – понимаешь, сама идея такова, что, даже если она неосуществима сейчас или в одночасье, ее все же следует отнести к таким, о которых говорят: «The thing is as true today as it was yesterday and will be as true tomorrow»[141]. Итак, это нечто, над чем уже можно спокойно начинать работать, развивая его, нечто, по поводу чего не стоит впадать в отчаяние, сомневаясь в успехе, – при условии, что мы не будем прилагать меньше усилий и падать духом.
Про себя я подумал, что моя задача очевидна: как можно более усердно заниматься рисованием. Поэтому с тех пор, как я написал прошлое письмо на эту тему, у меня появилось несколько новых работ.
В первую очередь это «Сеятель»: высокий пожилой мужчина, длинный мрачный силуэт на темном фоне.
Вдалеке – одинокая лачуга с поросшей мхом крышей и полоска неба с жаворонком. Этот человек чем-то напоминает петуха: гладко выбритое лицо, нос и подбородок – довольно острые, маленький глаз, впалый рот. Сапоги на длинных ногах.
Далее – второй «Сеятель», в светло-коричневой бумазейной куртке и брюках: таким образом, фигура выглядит светлой на фоне черной пашни, по краям которой растут ивы. Это совершенно иной типаж: борода обрамляет лицо, широкие плечи, немного коренастый, в нем есть нечто от вола, в том смысле, что вся его внешность свидетельствует о работе в поле. Если можно так выразиться, он больше похож на эскимоса: у него пухлые губы и широкий нос.
Кроме того, я нарисовал жнеца с большой косой на лугу. Голова в коричневой шерстяной шапке выделяется на фоне светлого неба.
Далее следует один из тех старичков, что встречаются в дюнах: в короткой куртке и в старом большом, высоком цилиндре.
Он несет домой корзину с торфом.
В этих рисунках я попытался передать свой замысел еще более точно, чем в старичке, подпирающем голову руками. Все эти люди чем-то заняты, и я полагаю, это должно стать главным условием при выборе сюжета. Тебе известно, насколько прекрасны фигуры во время отдыха, они многочисленны, и их очень, очень часто изображают на картинах. Их рисуют гораздо чаще, чем тех, кто работает.
Желание нарисовать человека в состоянии покоя довольно заманчиво для художника: на большинство людей это производит «более приятный» эффект, чем что-либо другое, к тому же изображать фигуру в движении очень сложно.
Но при всей своей привлекательности это не может скрыть правду, а она заключается в том, что в жизни больше труда, чем покоя.
Как видишь, моя позиция по этому поводу выражается главным образом в том, что я стараюсь над всем этим работать. Мне кажется, что сами рисунки – даже более неотложное дело, чем печать.
Кроме того, я посвящу в это дело лишь немногих, ибо полагаю, что небольшая по размеру группа может работать плодотворнее той, в которую входит множество людей. Too many cooks spoil the broth[142].
Как бы мне хотелось, чтобы мы проводили больше времени вместе!
Знаешь, почему я не сомневаюсь, что смогу это осуществить? Ты знаешь из курса физики, что погруженный в жидкость предмет теряет в весе столько же, сколько составляет удельный вес жидкости, которую он собой замещает. Поэтому некоторые вещи держатся на плаву, а те, что тонут, под водой весят меньше, чем на воздухе. Похоже, нечто подобное – своего рода закон природы – существует и применительно к работе: пока ты ею занят, ты ощущаешь в себе больше работоспособности, чем ожидал или, вернее, чем имел до начала работы. Ты тоже испытаешь это, если однажды примешься за живопись. Поначалу это кажется чем-то недостижимым, чем-то безнадежно несбыточным, но со временем мы начинаем все понимать, и надеюсь, что ты увидишь это и в моих работах.
То, о чем я писал тебе ранее, все же подтвердилось: Раппарду серьезно нездоровится. Я вновь получил весточку от его отца, но тот умалчивает о том, что это за болезнь. К тому времени, как Раппард поправится, я хочу закончить как можно больше рисунков – мне бы хотелось, чтобы Р., вновь принявшись за работу, сделал бы то же самое. В Р. есть то, что не всем дано: он размышляет, и его чувства – то, что он культивирует. Он способен составить план, критически оценить его и держаться за идею.
Многие считают, что глубокие размышления и упорство в достижении цели не имеют отношения к искусству, во всяком случае не подходят для travaux de longue haleine[143]. Для дела, о котором я говорил, одновременно потребуются и мастерство, и энергичный подход, и упорство, и способность хладнокровно сохранять терпение. И в Раппарде есть еще кое-что, что, по моему мнению, делает его чрезвычайно полезным для подобного предприятия. Он способен досконально разработать фигуру: не просто сделать ее ноткой цвета в акварели, а придать ей более четкую форму и структуру.
Я часто думаю о том, что мне хотелось бы уделять больше времени настоящему пейзажу. Нередко я вижу восхитительно прекрасные вещи, которые невольно заставляют меня говорить: «Никогда еще не видел, чтобы то или это было написано вот так!»
How to do it: чтобы нарисовать это, мне пришлось бы забросить все остальное. Хочу знать, согласишься ли ты со мной, что в пейзаже многое все еще не разработано, что, например, Эмиль Бретон создал эффекты (и продолжает работать в этом направлении), которые положили начало чему-то новому, что, на мой взгляд, еще не развилось в полную силу и не часто находит понимание, а применяется на практике и того реже. Большинство пейзажистов не обладают глубоким знанием природы, в отличие от тех, у кого с детства вид полей вызывал яркие эмоции. Многие из них предлагают то, что, например, с человеческой точки зрения не может удовлетворить ни тебя, ни меня (хотя мы и ценим их как художников). Вещи Эмиля Бретона называют поверхностными, хотя они таковыми не являются: у него гораздо больше настроения и гораздо более обширные познания, чем у многих других, а его работы имеют под собой серьезное основание.
Действительно, в пейзажной живописи начинает возникать ужасная пустота, и мне хотелось бы процитировать слова Херкомера: «The interpreters allow their cleverness to mar the dignity of their calling»[144]. Полагаю, публика вскоре начнет требовать: «Избавьте нас от художественных композиций, верните нам простое поле!» Как приятно смотреть на красивую картину Руссо, над которой он долго корпел, чтобы она получилась правдивой и честной! Как приятно думать о таких людях, как ван Гойен, Кром-старший и Мишель! Как прекрасны картины Исаака Остаде и Рёйсдаля! Разве я хочу вернуть их или хочу, чтобы им подражали? Нет, я лишь хочу, чтобы наше творчество оставалось честным, простодушным и правдивым. Я знаю старые литографии Жюля Дюпре, сделанные либо им самим, либо по его наброскам.
Сколько в них энергии и любви и в то же время как свободно и легко они выполнены!
Точное копирование натуры тоже не является идеальным решением, но, видишь ли, многим сейчас недостает такого понимания природы, которое позволяло бы им изображать ее свежо и правдиво.
Считаешь ли ты, что, например, де Бок обладает тем же знанием, что и ты? Нет, определенно нет. Ты возразишь, что каждый с юных лет видит пейзажи и фигуры. Но возникает вопрос: каждый ли был вдумчивым ребенком? Любил ли он то, что видел, а именно пустоши, поля, пашни, леса, снег, дождь и бурю? Нет, не каждый похож в этом на нас с тобой: чтобы эта любовь укоренилась, нужны определенная среда и обстоятельства, при этом важную роль играют особый склад характера и темперамент.
Я помню твои письма из Брюсселя с такими же описаниями пейзажей, как в твоем последнем письме.
Сознаешь ли ты, что это очень и очень важно, чтобы в искусстве оставались честные люди? Я не хочу сказать, что их там нет, но ты сам знаешь, что я имею в виду, и хорошо понимаешь, как и я, что многие из тех, кто занимается живописью, – отпетые лжецы. Поговорка «Кто правдой живет, тот добро наживет» применима здесь в той же мере,
