— Да нет, — сказал я, — не бывает…
— Вы можете наступить на нее или переступить, в общем, как придется шаг, да?
— Ну да.
— Ага. Хорошо… А вот скажите, вы не считаете, нет? Окна домов, ступеньки, деревья… Не для чего-нибудь, а просто так. Едете, скажем, вот с работы в своем автобусе, сидите у окна и считаете…
— Считаю, — сказал я.
— И давно это у вас, не заметили?
— С детства.
— С раннего детства, не помните?
— Да, в общем… — попытался я припомнить, когда же, в каком же это возрасте начал я считать деревья, окна, ступеньки, по которым иду. — Может, и с рождения, не знаю.
— Ну, родившись, вы не умели считать, — посмеялся врач снисходительно и показывая в то же время, что оценил шутку, хотя я и не шутил, не до шуток мне было. — А как вы относитесь к своим близким?
— Каким близким?
— Ну, к матери, отцу, братьям, сестрам, жене…
— Я не женат. Мать с отцом похоронил уже, а я у них один был, я ведь говорил.
— Да-да, — оправдываясь, согласно покачал он головой. — А почему вы не женитесь? И не были ведь женаты? В вашем-то возрасте — тридцать пять уже все-таки. Вы боитесь, может быть? Вы вообще легко раздражаетесь, настраиваетесь против людей, с которыми вам приходится делать что-то вместе, жить, — в командировке, скажем; вам кажется, что вас обижают, ущемляют ваши права?
— Бывает, конечно… — пробормотал я.
— Да, да, — понимающе покивал он. — А не женились почему? Боитесь? Жизни с другим человеком, изменения обстановки, да? Или нет?
Я сидел в его тесном, казенно и бедно обставленном, как казарма, кабинете, не располагающем ни к какой задушевной беседе, уже около часа. О чем, о чем он меня только не спрашивал… Толком на все вопросы невозможно было бы и ответить. Почему вот не женился, скажем. Ну да, боюсь, конечно. Судьбе, небу, богу — кому? не знаю — было угодно, чтобы я взялся шесть лет назад, ухватился за коротенькую ниточку одной из миллионов свернувшихся клубочками тайн нашего бытия, потянул — и оборвал, и снова бы нашел крохотный кончик спрятавшейся ниточки и снова потянул… так этой неизвестной мне, могущественной силе было угодно, чтобы это был я, я именно, я, и я уже не волен распоряжаться собой, я не себе принадлежу, ей — этой силе, и она могущественнее всего остального, она не отпустит меня от себя никуда, потому что она выбрала именно меня, чтобы я осуществил то положенное, нужное ей… но как это все объяснить? Вот так, просто, в двух словах, не объяснишь, а начнешь долго и сложно — бред какой-то выйдет, самый настоящий…
— Женщина у вас какая-то постоянная есть? — напомнил мне о своем вопросе врач. — Или у вас случайные связи?
— Есть, — сказал я с неохотой. — Сейчас есть.
— Это положительной фактор. — Он ободряюще улыбнулся мне своими ясно-влажными глазами. — Может быть, вам даже хорошо и сойтись было бы. Подумайте. Посмотрите. А пока мы вас будем лечить. Будете таблетки принимать, амбулаторно пока. Вы сами пришли, значит, понимаете всю опасность…
Я перебил его, ужасаясь тому, что говорю это о себе, и боясь его ответа:
— Вы думаете… что же я, в самом деле… с ума сошел?
— Да ну, ну вы же интеллигентный человек, — широко и светло улыбнулся он. — Это народное выражение, оно совершенно неприемлемо… У вас расстройство… некоторое расстройство, все может быть хорошо, если вы будете правильно выполнять назначения.
«Все может быть хорошо…» Ну да. Все может быть хорошо… Все ясно. Куда яснее… Выйдя из аптеки с полными карманами транквилизаторов, я зашел в какую-то забегаловку и набрался до положения риз, так что очнулся уже только к утру следующего дня, и как я попал домой — сам ли, довел ли кто — ничего я не помнил.
5
— Здравствуйте! — сказала женщина с коляской, догоняя меня. — Хотите посмотреть на моего сына?
Улыбка ее была ясна и открыта, она явно знала меня, коли окликнула посреди улицы и предлагала вот теперь посмотреть на ее сына, не будет же она предлагать такое каждому встречному-поперечному, но кто она?
— Вы меня не узнаете, нет? — все так же счастливо улыбаясь, спросила она. — В автобусе, помните? Вы еще разругались там, чтобы посадить меня.
А, вот оно что. Уже родила.
Я попробовал заставить себя заинтересоваться младенцем, сделал шаг к коляске, чтобы заглянуть внутрь, и не пересилил себя, махнул рукой: а, младенец и младенец, родила и родила — что мне до того?
— Поздравляю, — пробормотал я вяло и пошел дальше.
Я принимаю лекарства вот уже скоро месяц, и с тех нор, как принимаю их, меня охватила полная апатия и равнодушие ко всему, мышцы сделались какими-то тряпичными, мне не хочется ни двигаться, ни думать, ни делать что-либо. И еще у меня дрожат руки. Я хожу и все время держу их в карманах пальто или пиджака, чтобы это дрожание не было заметно. Врач в диспансере говорит, что так оно и должно быть, еще две недели — и курс будет закончен, и после этого мне нужно будет поехать куда-нибудь, сменить обстановку, отдохнуть, и все тогда будет хорошо.
Дома я сразу же, не раздеваясь, лег в постель, которую перестал последнее время вообще убирать с тахты, и лежал в каком-то полузабытье, пока не пришла Евгения. Недели полторы назад я попросил ее взять второй ключ от двери, и она вошла сама. Я даже не слышал, как она вошла, только увидел ее стоящей надо мной.
— Ты опять лежишь?! — В голосе ее было раздражение.
Весь напрягшись, я с трудом перевернулся с боку на спину.
— А что же мне делать, если меня ноги не держат?
Она не появлялась у меня уже несколько дней, хотя я просил ее приходить при малейшей возможности, мне совершенно невыносимо одному, я задыхаюсь от этой пустоты вокруг, от этого ее тяжелого, проламывающего барабанные перепонки звона, но Евгении, кажется, день ото дня все труднее и труднее подвигнуть себя на приход ко мне: как женщина она мне сейчас не нужна, прийти ко мне — значит, просто заполнить эту пустоту вокруг меня, убраться в квартире, приготовить мне еду — сам я ничего делать не в состоянии…
— Вставай! — приказала она.
Я не пошевелился.
— Вставай! — Повторила она, сбросила мои ноги на пол и, взяв за плечи, посадила на тахте. — Очень приятно, когда приходишь к мужчине, а он лежит как колода?
— Извини, — пробормотал я. — Ну извини же ты меня, извини… Это ведь не я сам, это лекарство. Кончу вот принимать…
— Ну конечно, кончишь принимать, и все станет хорошо, — прервала она меня. — Прямо в костюме, это надо же! На что он похож?! Ты представляешь, что это такое — гладить костюм?
— Ты ворчишь как старая, заслуженная жена, — попробовал я пошутить.
Она как-то странно, изумленно-насмешливо посмотрела на меня, приподняв одну бровь, но ничего не сказала.
— И чем же ты заставишь меня сейчас заниматься? — спросил я, пытаясь остановить, придать резкость плывущим передо мной очертаниям вещей.
— Картошку чистить, — сказала она. — Хоть я тебе и не жена, а накормить тебя нужно ведь.
Мы чистили с ней картошку, и нож у меня в руках прыгал, никак у меня не получалось срезать кожуру равномерно: выходило то толсто, то тонко. Потом она заставила меня поесть, проследила, как я, насыпав полную горсть всяких разноцветных перламутровых таблеток, затолкал их в рот и сжевал, вымыла посуду и ушла. Лошадка, которая ходит сама по себе… А я пошел в комнату и снова лег, только на этот раз заставив себя все-таки раздеться.
Вот так вот и идут мои дни. Что обо мне думают в институте, когда я прихожу в таком состоянии, бог его знает. Конечно, можно было бы взять бюллетень, как предлагал этот брюнет в диспансере, и сидеть дома, но это было бы еще хуже. Так я хоть знаю, что мне надо в институт и как-то да заставляю себя двигаться, а если бы дома — вообще не поднимался бы с постели. Единственное, что хорошо, — галлюцинаций у меня больше нет.
С памятью у меня еще что-то не в порядке, вот что. Я ничего не помню. Календарь показывает двадцать второе марта, я силюсь вспомнить и никак не могу — куда же делись целых два дня, мне казалось, вчера было девятнадцатое. На остановке сегодня я никак не мог вспомнить, какой же номер моего автобуса, но, слава богу, я еще помню, где живу, и люди добрые подсказали… Самое же главное, вот что меня больше всего тревожит, я не могу найти своего блокнота. Куда-то я его сунул, в те самые первые дни, когда мне стало мерещиться, такой ужас объял меня, что я был ничем не способен заниматься, и в этом ужасе куда-то засунул его, но куда? Все мыслимо возможные места и дома и в лаборатории мною обшарены — его нет нигде. А он мне нужен, обязательно, — я же тогда додумался как раз до совершенно нового по сути своей эксперимента, совершенно необычного… И ничего вот сейчас не помню, ничего, а почему-то мнится сейчас, что там был найден какой-то очень обнадеживающий, может быть, даже истинный путь…
