В дверном проёме появился миловидный юноша в скромном, но дорогом кафтане. Сдержано, чётко фиксируя каждое движение, от чего даже и неглубокий поклон приобрёл вид весьма уважительного, он негромко, но весьма внятно, так, что всякий щебет в помещении мгновенно затих, провозгласил:
— Господин пресветлый князь Роман Ростиславович желает видеть вас в своих покоях. Проследуем же.
Внимательно оглядев нас, убедившись, что слова его услышаны и поняты, юноша возложил на главу свою — шапку и ровным, почти плывущим шагом удалился из горницы.
Мы — захлопнули рты и кинулись за ним.
Бл-и-ин! Хочу! Хочу такую игрушку! Среди массы скособоченных, пересколиозненных, сутулых, хромающих, шаркающих, косолапящих, топочущих…
Он идёт впереди, но такое ощущение, что не поворачивается к нам спиной — невежливо. Спинка прямая, но впечатления гордости, гордыни, вызова — нет. Шаг не суетливый и неширокий. А мы за ним чуть не в припрыжку. Вот школа! Выучка, профессионализм! Этому с младенчества учить надо. Учить как ходить, дышать, смотреть… Мне б такого хоть одного! Я бы своих… сирот да найдёнышей, «паучков», да беженцев, да голядей… на него глядючи да такую речь слушавши…
Первый и единственный друг Янки при дворе короля Артура — Кларенс. Глава придворных пажей. Очень хорошо понимаю американца.
На входе ещё в одно здание у нас с Акимом отобрали видимое железо — даже мой Перемогов засапожник. Якову вообще место на лестнице указали. И пустили в горницу.
Грешен я, господи, зря «Святую Русь» страной идиотов ругал — мебель здесь есть.
Посреди горницы стоял стол. У стола — лавка. На лавке — князь. На столе — скатёрка из столь памятной мне прошлогодней камки (радует — прижилось!), на скатёрке — платочек, на платочке — золотишко. Вокруг стола — четыре-пять мужчин и пара женщин. Стоят. И наш «будда» по имени Гаврила — в их числе.
Князь — Роман Ростиславович, прозвище — Благочестник. Старший сын Великого Князя Киевского, светлый князь Смоленский. На лице — маска православного благочестия и княжеской милостивости, едва прикрывающая крайнее раздражение.
Аким как в двери вошёл — сразу на колени. И меня потянул. Как Юлька-лекарка, когда в Киеве нас первый раз к Степаниде свет Слудовне пустили.
Вру — не так. На одно колено. На два становятся женщины, дети и рабы.
Так будут становиться перед московскими князьями и царями все. Но после татаро-монгол. А пока на «Святой Руси» более действуют европейские ритуалы. Понял, исправился быстренько.
Аким, отдав поклон, понёс подходящий к случаю ритуальный текст:
— Господин пресветлый князь Роман свет Ростиславович, дозволь мне, скромному слуге твоему Акиму, по прозвищу Рябина, озаботится здоровьем твоим. Ибо, сам я и с домочадцами, кажный светлый день возношу истовые молитвы господу нашему всемилостивейшему о продлении лет твоих и о даровании здоровия крепкого и во всяких делах успешности…
Да что ж он врёт-то так? Ни разу не слыхал молитв во здравие князю. Это в церквах читают, а не в домах. Трясёт Акима. «Пресветлый князь» — «большой прогиб», хватило бы и просто «светлого». И господа нашего достаточно было просто вспомянуть, а не «всемилостивейшего». А вот и ради чего вся эта белибердень:
— …cоблаговоли же княже преклонить слух твой к просьбишке слуги верного и уделить частицу времени драгоценного для дельца о вотчинке, мне даденной.
— Это что?
А то он не видит!
Плохо. Благочестник маску с лица убрал, смотрит зло, подозрительно. На приветствие не ответил, пальцем тычет. Так с холопами говорят, а не со славным сотником!
Аким смешался, на меня глянул. По нормальному, по этикету и ритуалу не вытанцовывается — так валяем «ваньку»! Люблю я это дело. Это ж моя ария! «Счас спою…».
— Где? На Угре? Так — вотчинка батюшкина. Так и зовётся — Рябиновка. А ещё тама Пердуновка есть. Бо-о-ольшая. И «Паучья весь». Поболее ста дворов тягловых с лихуёчком. Как с дедов-прадедов заведено бысть есть.
— С чем-чем?
— С лихуёчком. Невелик, но растёт быстро. Ну, прирастает.
Одна из стоявших женщин, молодая крупная северная красавица лет 25, вдруг начала давиться, прикрывая лицо платком. Отмахиваясь им от устремившихся на неё недоумённых взглядов присутствующих, она, прерываясь от сдавленного смеха, объяснила:
— У… у старого… у Рябины… это самое… лих… лиху… ой не могу… прирастает… маленький… охо-хо… лих… лих… сучок… растёт быстро… скоро, видать, гроздями… ой, маменьки… ой, помру… гроздьями красными… у-у-уй… к зиме… пообвиснет… мороз ударит — сладкий станет… и птички-то… как налетят, как поклюют… аха-ха-ха…
Она завалилась на лавку, хохоча и отворачиваясь от присутствующих. Её служанка вдруг тоже прыснула со смеху. Общие смешки прокатились по группе присутствующих и стихли — князю было не смешно. От такого взгляда — молоко хорошо скисает.
— Ты бы, душа моя, шла бы себе в покои. У тебя, поди, и покрывало для Иоанна Богослова недовышито.
Женщина, судя по обращению, светлая княгиня Смоленская. Давясь от хохота и вытирая уголком платка слёзы, направилась к выходу. Но проходя мимо нас взглянула на растерянное лицо Акима, и снова начала давиться:
— Рябина… с грозьями… прирастающими… по всему… ой не могу… по всему стволу… морозов ждёт… снегири-то как обсядут…
Уже не сдерживаясь, она, громко хохоча, кинулась к выходу. Ещё несколько мгновений её весёлый смех доносился с лестницы.
И составлял яркий контраст с наблюдаемой постно-раздражённой физиономией её мужа.
Княгиня, сколько я помню, старшая дочка Свояка от второго брака. А её мать — дочь бывшего новгородского посадника Петриллы. Который убил своего первого зятя, чтобы с Рюриковичами породнится. Та самая, с которой Свояк «крепко стоял в поле против половцев».
Что Петрилловна — «баба с яйцами» — даже по летописям понятно. А дочка, видать, в неё пошла. И как такая смешливая с этим святошей-постником уживается? А просто не берёт в голову: вон, Благочестник аж кипит от злобы, а эта хохочет. Ох, отольются нам сейчас её хиханьки.
— Я спрашиваю: откуда это у тебя?!
Вопрос был обращён к Акиму, но снова влез я:
— Дык… эта… я ж твоему оружничьему сказывал… дядь Гаврила — ну подтверди ж… Вот. Да. Стал быть, ходил я по делам торговым к Чернигову. Смолы мы в эту зиму много нагнали. Добрая такая смола получилася. Вот я, стал быть, и подумал: а не продать-то её? А? На Десне. Тама лодейщиков много, не чета нашей Угре. У нас-то речка… одни слёзы. Вот не поверишь, светлый князь, а напротив Пердуновки… ну, селище моё так зовётся… Не… не моё — батюшкино. Вотчина та батюшке даденная. Стал быть, и Пердуновкая моя. Тама их две… Старая и Новая… Ну, Пердуновки…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
