Предвидя, какие огромные затраты потребуются на дело переселения, Карапет заблаговременно распродал все церковное имущество и обратил его в деньги на помощь нуждающимся; им же он отдал все транспортные средства, оставив у себя только тринадцать арб, на которых перевозил в Россию святые мощи да самую необходимую утварь. Многое, по невозможности уложить, пришлось оставить совсем, и между этими предметами было много дорогих или редких вещей, как, например, рукописное Евангелие XII века, об утрате которого Карапет скорбел до конца своей жизни.
Шли недели и месяцы, а переселенческие обозы все тянулись еще по горам и равнинам турецкой земли, подолгу бивуакируя то в знойных долинах Аракса, то в холодных ущельях Саганлугских гор, то в открытых безлесных полях Карсского пашалыка. Зима застала их на дороге. Бедствия переселенцев, не имевших у себя не только запасов теплой одежды, но даже и обуви, увеличивались с каждым днем. Под влиянием тяжких страданий, не видя конца своему пути, народ приходил в отчаяние; многие пытались вернуться назад, другие открыто роптали на Карапета, считая его виновником народного несчастья. Но Карапет, страдавший душой не менее других, поддерживал колеблющийся дух населения и, как новый Моисей, вел свой народ в обетованную землю. Был уже седьмой месяц пути, а вся эта двигавшаяся громадная масса переселенцев едва только успела еще достигнуть русских пределов. Отсюда около двух тысяч семей пошли в Борчалу, Бомбаки и Шурагель; еще до ста семейств осели в Ахалкалаках, вызвавшись устроить форштадт под самой крепостью; остальные, до тридцати пяти тысяч душ, направились в Ахалцихе, избранный ими добровольно, так как и климат и местность его ближе подходили к их родине.
Но неприветливо встретило переселенцев их новое отечество. Помещений для них приготовлено не было, и большинству пришлось провести суровую зиму в палатках, наскоро разбитых на тех самых горах, где впоследствии образовался новый Ахалцихе. Не в лучшем положении оказались и сельские обыватели. Нужно сказать, что Ахалцихский пашалык в продолжение войны обезлюдел; многие из жителей сделались жертвой войны, другие бежали за границу, и потому оставшиеся после них пустопорожние земли стали считаться казенными. Их-то теперь и отвели переселенцам. Но едва на этих землях поселились армяне, как из-за границы начали возвращаться разные прежние владельцы, чтобы, пользуясь правом мирного трактата, продать их в чужие руки и опять удалиться в Турцию. Мусульмане спешили продавать свои земли, и покупщики приобретали их за ничтожную цену. Из этого вышло то, что более тысячи шестисот семей неожиданно очутились на земле частных владельцев и лишились всех дарованных им преимуществ. Новые помещики потребовали у них деньги за пользование землей и стали взыскивать их при помощи земской полиции, которая не могла отказать им в этом законном требовании. В результате вышла путаница, вредившая и казне и переселенцам; пришлось скупить все частные земли, на которых поселились армяне, платя владельцам уже двойную сумму, или переселять армян с места на место.
Потребовалось, таким образом, несколько лет, чтобы переселенцы прочно водворились наконец на местах их жительства и освоились с чуждыми им русскими порядками. В Ахалцихе, на правом берегу Посхов-чая, даже возникла за это время целая новая часть города, которую переселенцы просили назвать Новым Арзерумом – в память их прежнего отечества. Архиепископ Карапет и здесь много заботился об устройстве быта армян, и имя его увековечено в памяти народа основанным им училищем, которое в честь своего учредителя и названо Карапетовским.
Если не лучше, то, во всяком случае, гораздо скорее и без таких треволнений устроились переселенцы из Карса и Баязета, разместившиеся сразу по таким местам, где жило сплошное армянское население. Из Карса вышло тогда две тысячи двести шестьдесят четыре, а из Баязета четыре тысячи двести пятнадцать семей, из которых только часть заняла Карабаг, Бомбаки и Шурагель, а главная масса осела в Армянской области.
Покидая старую родину, чуждую их вере и национальности, эти переселенцы вступали теперь на ту библейскую землю, где жили их праотцы, где была колыбель Великой Армении. Трудно выразить те чувства, которые волновали их при виде этой обетованной страны, на страже которой, издалека поражая взор, стоят, как три великана, три колоссальных горы. Вот Арарат Большой в своей серебряной раздвоенной тиаре, точно огромный шатер, покрытый снежным, сверкающим куполом. Вот Арарат Малый, «в черном остроконечном клобуке армянского монаха», а перед ними стелется широкая равнина – Абаранское поле, полное славных воспоминаний для русского войска, и служит оно подножием третьей колоссальной горе – Алагезу, что в переводе означает Божий глаз. Как бы оторванный от цепи первоклассных гор, отдельно и живописно стоит Алагез, и его снеговая вершина, как серебряный венец, одиноко и рельефно вырисовывается в синеве южного неба.
Давно ли эта страна находилась под властью мусульман и служила оплотом персидской монархии? Теперь она сторожит пределы обширнейшего в свете христианского царства, раскрывшего свои мощные объятия для старого, согбенного годами народа, призванного им к возрождению, к новой исторической жизни. И как памятник совершившегося здесь события, высоко, на ледяной вершине Арарата, где воображение человека ищет обретения если не самого ковчега, как памятника чудесного нетления, то, по крайней мере, места, где он остановился, – стоит деревянный крест, водруженный смелой рукой христианского путешественника. Этот крест поставил Паррот, взошедший на вековечные льды Арарата 27 сентября 1829 года. На кресте свинцовая дощечка с глубоко врезанной надписью: «В царствование Николая Павловича, самодержца Всероссийского, сие священнейшее место вооруженною рукою приобретено христианскому исповедованию графом Иваном Федоровичем Паскевичем Эриванским, в лето Господне 1827».
И этот крест, вознесшийся над землей почти на четырнадцать тысяч футов, и, как небесная планета, невидимый с земли простому человеческому глазу, и эти горы, служащие предвечным алтарем невидимого Бога, – все погружает человека в глубокое молитвенное созерцание. Недаром высокие горы служили предметом обожания человека в период его языческого мировоззрения. И прежде, нежели родилась мысль строить самые храмы, люди не находили приличнее места для своих богослужений, как высокие горы. Туда стекался народ, там приносились жертвы, там строились восточные гостиницы, развалины которых во многих местах виднеются еще и поныне. Там путник находил для себя приют, трапезу и добрые пожелания – все, что мог предложить ему гостеприимный Восток. Христианство превратило эти гостиницы в обители иноков, которые переменили значение, но неизменно сохранили за собой патриархальное гостеприимство. Как при старых языческих верованиях, так и в первые времена христианства народ продолжал искать единения с Богом на тех же высоких горах; и только с тех пор, как стали возникать в городах величественные храмы, посвящаемые имени Господа, паломничество на горы становится все реже и реже. Огромность и великолепие храмов приковывало внимание слабого человечества и влекло к себе толпы любопытных. Но храмы разрушались, а красоты природы оставались и остаются вечными. Хорошо смотреть на эти горы в час раннего утра, когда они блистают в лучах восходящего солнца, как купола храмов, достойных, чтобы на дверях их была начертана надпись: «Будем одно стадо и один пастырь». И еще прекраснее они в минуты тихого вечера, когда солнце клонится к закату и обливает своим розовым светом их снеговые вершины. В эти минуты они кажутся выше, величественнее, нежели днем. В продолжение дня сидят седые старцы, поникнув головою и сложив ноги по-восточному, а в торжественный час вечера встают на молитву Создателю этой дивной природы».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
