То были годы общерусской тяги в Париж. Соблазненные возможностью устроиться, отовсюду съезжались русские беженцы – из Болгарии, из Югославии, из Германии. Никто еще не подозревал, что в ближайшем будущем Париж завоюют русские рестораторы, шоферы и портнихи, которые тогда и сами не подозревали о своем призвании.
Поддаваясь массовому гипнозу, один мой приятель и я решили перебраться из Берлина в Париж. Из нас двоих он был человек методический, а я рассеянный, и потому он взялся всё привести в порядок – визы, билеты, плацкарты. Он даже уложил вещи в моем чемодане, и я отправился как бы «на всем готовом».
Тогда не только порядки, но и самая картина мира была несколько иной, чем теперь.
Рурскую область занимали союзники, в Кельне на каждом шагу попадались английские офицеры. В Кельне же у нас появилась французская поездная прислуга, и уютный «шпейзевагон» сменился более шикарным – международным.
У немцев было время голода и экономии. Если вы специально не заказывали «доппельтцукер», вам давали к кофе ровно один кусок сахару, и я помню, меня в международном вагоне-ресторане поразила именно сахарница, из которой разрешалось брать сколько угодно сахару. Вообще, подача была быстрая, «гарсон» приветливый и толковый, публика нарядная, и мы с приятелем предвкушали удачную поездку и очаровательную жизнь во Франции. К тому же мы выехали сразу после рождественских праздников, и кто-то нам сказал, что в Париже – это самое веселое время.
Вышло не совсем так, как мы готовились и ожидали, и всё произошло из-за причины совсем неважной. На бельгийско-немецкой границе, в Аахене, который бельгийцы и французы весьма непохоже называют «Экс-Ля-Шапелль», к нам подошли бельгийские жандармы и попросили паспорта. Мой приятель задумался и стал серьезным. Затем он со стыдом лишь признался:
– Знаешь, мне говорили, что бельгийскую транзитную визу можно получить в вагоне, и у нас обоих ее нет.
Я, в свою очередь, тоже сделался серьезным и объяснил жандармам наше положение. Они осмотрели наши паспорта и решительно заявили, что дальше пропустить не могут. Как ни странно, теперь установился порядок, указанный моим приятелем и визы ставятся прямо в вагоне, но тогда это было иначе или к «нансеновцам» это не относилось. Мы оба взмолились – что же делать? Один из жандармов посмотрел на часы.
– Попробуйте сбегать в бельгийское консульство. Поезд простоит, по крайней мере, полчаса.
Мы решили, что я побегу, а мой приятель останется с вещами, и какая-то надежда снова у нас появилась.
Консульство оказалось недалеко от вокзала, дежурный чиновник принимал посетителей, которые стали в очередь – довольно внушительную. Я объяснил тем, кто уже стояли близко к заветным дверям, что тороплюсь на поезд, что мне надо скорее получить визу, чем каждому из них, но особого сочувствия не встретил, а проходивший мимо служитель консульства еще прикрикнул и поставил на последнее место. На все мои объяснения он односложно ответил:
– Успеете!
Я почему-то решил, что многие из публики едут с этим же самым поездом и, видя, что они не торопятся, успокоился и стал терпеливо ожидать. Мой черед, наконец, пришел. В визе нам было решительно отказано и разъяснено, что мы можем ее получить только в Берлине. Когда я с этим веселым известием подбегал к вокзалу, от него на всех парах удалялся наш поезд.
Я остался один, на пограничной станции с двумя паспортами, без билетов, без денег и без вещей. Всем этим заведывал мой приятель и всё это он, несомненно, увез с собой. Я быстро рассчитал, что и ему со всеми вещами, деньгами и билетами, но без паспортов, нисколько не лучше, чем мне, и что нам необходимо друг друга найти.
Я некоторое время ходил по перрону и обдумывал, как ему дать обо мне знать. Казалось, что выхода нет, что лишь при счастливой случайности мы можем с ним «встретиться», как вдруг меня осенила неожиданная и, пожалуй, необыкновенная мысль. Не раздумывая долго, я твердыми шагами направился к указанному мне домику жандармского унтер-офицера и сделал на своего приятеля самый настоящий донос: – Должен вам сообщить, что господин такой-то по недоразумению переехал границу без визы и без паспорта. Потрудитесь его переправить обратно с ближайшим поездом.
Правда, я привел смягчающие обстоятельства, что его паспорт у меня и что мой приятель думал, будто визу я получил и еду в другом вагоне. Унтер-офицер, как полагается, рослый и усатый, угрюмо меня выслушал и позвонил по телефону на бельгийскую сторону в Эрбесталь и вскоре мне сообщил, что господин такой-то уже задержан и через два часа прибудет в Аахен. Мне оставалось терпеливо ждать, ознакомиться с Аахеном и пообедать. К сожалению, погода стояла несносная, город под проливным дождем показался малопривлекательным, а для обеда время было неурочное, в немногочисленных ресторанах что-то скребли, терли и только накрывали на стол и поесть ничего не дали.
Мой приятель вернулся удивленный и несколько недовольный. Он считал, что «проскочил» и совсем забыл о бельгийско-французской границе. Мы устроили военный совет – как быть дальше, не возвращаться же нам из-за таких пустяков в Берлин. Кассирша, которой мы объяснили наше положение, решила, что самое правильное для нас ехать через Трир к Тионвилю, где Германия непосредственно соприкасается с Францией и где бельгийская виза, следовательно, не нужна.
Вспомнилась гимназия, уроки истории. Когда-то мы что-то зубрили про архиепископа Трирского. Теперь эти книжные города воплощались в жизни.
Чрезвычайно любезная кассирша долго изучала расписание поездов и, наконец, нас утешила.
– У вас будет крайне неудобная поездка, с четырьмя пересадками и везде вам придется по часу или больше ждать. Вы поедете к вечеру и попадете в Трир лишь завтра утром.
Нам пришлось послушаться ее совета. Другого выхода у нас не было. Вскоре началась самая тяжелая часть нашего путешествия. Мы сели в какой-то поезд, похожий на дачный, совершенно пустой и холодный. Затем пошли пересадки и другие поезда, которые были пустые, как первый, или же наполненные бельгийскими и французскими солдатами. Мы вместе с ними спали на неудобных деревянных скамьях.
Еще вечером мы застряли на два часа в небольшом городе Дюрет и догадались пойти в кинематограф. Не помню, в каком другом городе мы просидели полтора часа в пивной и оказались свидетелями скандала, едва не перешедшего в драку. Разгулялись солдаты с местными молодыми людьми из-за женщин, ради которых, на мой взгляд, не стоило бы особенно ссориться. Они сидели у стойки, пили пиво и безучастно смотрели на затевавшийся из-за них скандал – немолодые, накрашенные, в достаточной степени нечистоплотные.
Впрочем, до драки не дошло, и всю ссору и препирательства мгновенно и незаметно потушило чье-то своевременное предупреждение. Вообще создавалось впечатление, что порядки в занятых областях строгие, и оккупация – по крайней мере, тогда – чувствовалась на каждом шагу. На вокзалах, на улицах расхаживали патрули, солдаты и офицеры, несмотря на позднее время, всюду встречались без числа. Мы двинулись дальше, и опять началась тряска в дачных поездах и скучные ночные пересадки, с бесконечным ожиданием на каких-то захолустных станциях.
Разбитые, мы приехали утром в Трир и, узнав, что у нас еще свободных несколько часов, не стали осматривать достопримечательности исторического города, а взяли комнату в гостинице с латинским замысловато-поэтическим названием, легли спать и крепко заснули.
Немного подбодрившись, мы отправились в путь и благополучно перебрались через французскую границу. При нашем уже ясно обозначившемся невезении, обстоятельства так сложились, что нам пришлось чуть ли не до вечера застрять в маленьком эльзасском городке Тионвиль, где уже должны были попасть в парижский поезд.
Мы обошли город вдоль и поперек и себя уговаривали, что наконец-то находимся в «прекрасной Франции», что здесь всё иное, необыкновенное и волнующее. Но город был провинциальный, грязный, размытый дождями. Единственное, что запомнилось, – сравнительно многоводная темная река и на низком берегу, недалеко от моста, мраморная, если не ошибаюсь, доска, с трогательной надписью «Ла Мозель», как будто «Ла Мозель» нуждалась в вывеске или в том, чтобы быть представленной.
Еще запомнился здоровый, вкусный обед в загородном домике, по-видимому, являвшемся «харчевней» или по-французски «оберж».
Обед при нас же сварила добродушная толстая хозяйка и немного сердилась, что мы угощаем и без того откормленного огромного кота. Привел нас в эту «оберж» молодой француз, к которому мы обратились на улице и который решительно заявил, что все остальные рестораны в городе принадлежат «бошам».
Вспоминаю, как за последние годы буквально на глазах исчезло это презрительное слово «бош», оставшееся после войны в Европе, но во всяком случае, можно сказать, что отношение французов к немцам в корне переменилось и что к некоторым бывшим союзникам они относятся гораздо хуже.
