Я посмотрела на Макса. Господи! И ведь ему всего тридцать пять! А такое чувство, что он прошел войну! Годы горечи, одиночества и горя, и очень непростых выборов и решений! И война-то была какая-то странная, словно наизнанку вывернутая, внутренняя, даже не гражданская, а какая-то духовная. И у тех, кто выжил на этом полигоне, оставшись тут не подлецом, действительно, под воздействием ежедневных, смертельных тренировок развилась и закалилась душа…
По моему лицу уже давно, не таясь, текли ручьи слез. Я обнимала себя руками за плечи и даже не пыталась сдерживать сотрясающих меня рыданий. Я поняла, что Макс во всем прав, и я здесь уже никогда не смогу жить, я неизбежно отсюда уеду… Точно и навсегда. Потом. Но не сегодня. А сегодня…
— Макс! — почти взмолилась я. — Я так больше не могу! Обними меня, пожалуйста! Я хочу, чтобы ты меня все-таки хотя бы один раз поцеловал. Ты же тоже этого хочешь! Ты же сам сказал, что хочешь? Да? Хочешь?
Мой голос становился все тише и неувереннее. Макс обернулся, оторвавшись от завораживающей его ночной Москвы, посмотрел мне в глаза.
— Хочу? Дьявол! Да я не просто этого хочу, я… я дико этого хочу! Но… Ты завтра уезжаешь. Ты понимаешь, что я не шучу? Так что лучше — не надо. Так всем будет проще. Просто поверь мне.
— Нет!
Я не выдержала и подошла к нему вплотную. Посмотрела снизу вверх. С отчаяньем, вызовом… Макс сделал глубокий выдох.
— Ты всех мучаешь, солнышко.
— Нет!
— Да.
— Ну нет! Так не бывает! Это неправильно! Это, в конце концов, просто жестоко!
— Не бывает? А по-моему, в основном именно так и бывает: неправильно и жестоко.
Меня как ударили по лицу. Я, кажется, опять заплакала. Обняла себя за плечи, чтобы успокоить дрожь. Внезапно мне стало холодно, будто ветер принес откуда-то холод смерти. Все умерло. У нас ничего не будет. Я хоронила свою надежду, свое чувство, все то, что у нас могло бы быть, и никогда уже не будет.
Наверное, все это было написано у меня на лице, и Макс все-таки не выдержал.
— Дьявол! Хорошо! Ты обещаешь, что уедешь?
Все уже было разрушено. Похоронено. Не надо было мне оживать. Я же уже попрощалась с этим миром. Еще тогда… в бильярдной…
Мертво, как над могилой усопшего, я кивнула и прошептала:
— Да. Я обещаю. Я уеду. Теперь, когда все достаточно плохо, чтобы быть похожим на то, как оно «в основном и бывает», ты меня поцелуешь?
И Макс меня поцеловал. Казалось, что перегороженные веками плотины внезапно разом прорвало, и нас понесли бурлящие потоки бешено ревущей воды. Мы проваливались в волны и опять всплывали, хватая ртами воздух и не видя вокруг ничего, и ни капли не заботясь сохранять равновесие. Я абсолютно перестала понимать, где небо и где земля, голова кружилась, и перед глазами мелькали в бешеной пляске далекие огни этого сумасшедшего города, и Макс подхватил меня на руки и куда-то понес, мимо мелькнули ступени в квартиру, коричневые стены коридора, дверь в спальню, и слезы продолжали катиться по моему лицу, и Макс собирал их губами, и в ушах моих шептал его голос: «Солнышко ты мое, бедное солнышко! Зачем я, дебил, тебя сюда вытащил?! И как же я тебя люблю!»
* * *
Слабые, еще неуверенные в себе и слегка розоватые утренние лучи легли на висок, бликами заиграли на жестких серебристых седых волосах, то тут, то там проглядывающих среди своих, еще вчера таких темных, почти черных собратьев, прочертили нежную полоску на небритой щеке, обозначив тенью глубокую продольную морщинку в уголке губ. Сквозь двухдневную колючую щетину виднелась маленькая родинка. Мне смертельно захотелось хотя бы на миг, нежно-нежно дотронуться до нее кончиком пальца, еще один, самый последний раз, и я подняла глаза на ее хозяина, как бы пытаясь спросить разрешения.
Макс курил и не смотрел на меня. Казалось, его уже не было рядом. Он лежал, облокотившись на подушку, и облако сигаретного дыма медленно соскальзывало с его лица, уносимое легким движением ветра в сторону распахнутого окна. Из-за густых и длинных ресниц поблескивали холодным стальным блеском его слегка прищуренные и красноватые от бессонной ночи глаза. Я беззвучно выдохнула и убрала свой замерший над родинкой палец.
Сквозь шевелящуюся тонкую занавеску в комнату уже начали проникать первые звуки города, в котором начинался очередной, самый обычный московский день.
День тринадцатый
Внимание! Заканчивается посадка на рейс KL904, вылетающий в Амстердам. Просьба оставшихся пассажиров срочно пройти на посадку к стойке номер 14».
Неизвестно каким волшебным образом просочившийся за паспортный контроль и сейчас стоявший рядом со мной у грязной стеклянной стены, за которой бело-голубой Боинг уже готовился к взлету, Макс повернулся и слегка дотронулся до моей руки.
— Тебе пора, — сказал он.
Я снова была одета в свою привычную родную и чистую одежду, еще пахнувшую влажным воздухом Амстердама. Вызванный утром шофер отвез меня, прямо в Максовском халате и тапочках, ко мне домой, где я быстро переоделась, покидала в чемодан так ни разу и не пригодившиеся шелковые платья и каблуки, наспех поцеловалась с некстати расплакавшейся мамой и, все на том же шофере, без особых приключений доехала до «Шереметьево 2».
Так и не заснувший ни на минуту этой ночью Макс смотался куда-то ранним утром и вернулся с моей, оставленной когда-то, где-то давно, еще в прошлой жизни, в доме в Веледниково, сумкой, в которой в целости и сохранности лежали все мои документы, кошелек с заблокированными мной кредитками, мобильный телефон и ключи от амстердамской квартиры, а также где-то уже раздобытый им билет на сегодняшний рейс в Амстердам. Один билет…
— На вот, — грустно улыбнулся Макс. — Кажется, тут все на месте. Все обвинения в наркоторговле с тебя сняты. Я еще раз сегодня проконтролировал. Так что лети спокойно.
И куда-то немедленно убежал.
В следующий раз я увидела его уже в аэропорту, в зале ожидания посадки. Вежливо раздвигая толпу руками, он шел по серому залу, высматривая меня с высоты своего роста.
— Как ты вообще сюда прошел?
Лицо его после бессонной ночи было бледнее, чем вчера, и карие глаза казались от этого еще более темными и большими.
— Захотел и прошел. — Он едва заметно улыбнулся и прижал меня к себе. — Что это там у тебя торчит из сумочки?
Я опустила глаза и увидела, что из моей сумки выглядывает какой-то черный бархатный бантик. Потянула за него, и в моей руке оказалась маленькая изящная коробочка с тиснеными золотыми буковками «Cartier».
— Это не моя, — удивилась я. — Я не имею понятия, как она ко мне попала.
Макс поцеловал меня и слегка сжал мое плечо:
— Почему-то мне кажется, что это уже твоя коробочка. Не хочешь открыть?
Я отрицательно покачала головой. Не хочу.
— Забери. Зачем? Ты мне ничего не должен…
Макс взял коробочку у меня из рук и положил обратно в мою сумку.
— Покажи мне твой самолет. Какой тут твой? Вот этот огромный, такой весь из себя голубой?
Он разговаривал со мной, как с Дашей, с чуть излишним ненатуральным оптимизмом, с каким взрослые обычно обращаются к детям.
— Где Даша? — спросила я.
— Утром улетела.
— Макс? Да что ж ты всех уже разогнал от себя! Ну неужели все ТАК ПЛОХО?! Давай хотя бы я останусь? Мне уже на все плевать! Я не боюсь. Я все равно никогда не смогу жить себе спокойно в Голландии, как жила раньше: ни о чем не задумываясь и ничего не зная…
В посерьезневших глазах мелькнули искорки стали.
— Ты обещала. Все. Здесь нечего обсуждать.
Промолчав, я смотрела прямо через стекло, на людей в оранжевой форме, умело задраивающих грузовые люки моего самолета. На улице, несмотря на солнечное утро, к обеду собрались тучи, стало пасмурно и едва накрапывал мелкий дождь. Какая-то глупая птица зачем-то пыталась присесть на двигающуюся вдалеке тележку с чужими чемоданами, но все время срывалась и, взмахивая крыльями, снова и снова повторяла попытку.
— Девушка, вы на какой рейс тут стоите? Не на Амстердам? — коснулась моего локтя стюардесса.
Я рассеянно кивнула, не отрывая взгляда от птицы.
— Тогда пройдите на посадку. Все пассажиры уже в самолете. А вы кто, молодой человек? — обратилась она к Максу.
— Я? Я, мадам, уже никто.
Макс галантно поклонился стюардессе и подтолкнул меня к стеклянной двери, за которой начиналась звериная нора в самолет.
Сознание мое будто парализовало, руки и ноги перестали меня слушаться, и я, как робот, не оглядываясь, пошла за стюардессой.
— Мы еще увидимся, солнышко! Я обещаю. И все будет хорошо! — услышала я сзади голос Макса.
Я не могла ни оглядываться, ни отвечать. На меня обрушилось какое-то оцепенение… пустота… и я, ничего не соображая, шла вперед.
— Ваши билет и паспорт.
Глядя в одну точку, протянула документы.
