— Как?! — с притворным изумлением заметил Северино. — Ты считаешь, что врагов непременно надо убивать?
— И не делать при этом никаких исключений, — твердо ответил Сильвестр. — Не следует чураться ни хитрости, ни насилия, ни мошенничества, чтобы добиться этого, и причина тому проста: разве враг не убьет меня, если сможет сделать это?
— Разумеется.
— Зачем же тогда жалеть его? Смерть, на которую я его обрекаю, будет уже не злодеянием, а справедливостью, ведь я избавляю его от необходимости совершить преступление, значит я становлюсь на сторону закона и, убивая врага, совершаю законный акт, освобождающий меня от наказания. Скажу больше: я никогда не стал бы медлить, имей я силы и средства, и ждать, пока мои враги окрепнут: я избавился бы от них при малейшем подозрении, при самом слабом намеке на их враждебность, так как нет смысла разгонять грозу, когда она уже разразилась, и я был бы идиотом, если бы не предупредил ее. Я хочу сказать одну ужасную истину, которая, будучи истиной, должна быть обнародована: одна-единственная капля моей крови ценнее, нежели кровавые потоки, пролитые другими, следовательно, нельзя колебаться, когда для сохранения этой капли надо пролить чужую кровь. На земле невероятно много эгоизма, и даже для филантропов эгоизм — самый святой и справедливый из законов природы. Напрасно кое-кто толкует мне, что это порок: как только я услышу в своей душе голос этого чувства, я немедленно последую за ним. Поскольку большая часть естественных порывов разрушительна для общества, оно назвало их преступлениями, но общественные законы имеют объектами своего применения всех людей, между тем законы природы индивидуальны и, следовательно, они предпочтительнее: закон, придуманный людьми для всех людей без разбора, может быть ошибочным, закон же, внушенный природой сердцу каждого человека в отдельности, непременно будет справедлив. Я понимаю, что мои принципы жестоки, и их следствия опасны, ну так что из того, если они истинны? Прежде всего я — сын природы, а уж потом сын человечества, я должен уважать законы природы и только потом прислушаться к общечеловеческим установлениям, ибо первые суть нерушимые законы, а вторые часто меня обманывают. Согласно этим принципам, когда законы природы заставляют меня повиноваться общественным законам, или когда они рекомендуют мне игнорировать их, насмехаться над ними, я должен поступать именно таким образом, конечно, приняв все меры предосторожности для самосохранения.
— Чтобы поддержать мудрую философию Сильвестра, — сказал Амбруаз, — я добавлю только одно: потребности человека заключаются именно в том, чтобы сделать его естественным существом и изолировать от общественной массы.
— Но если потребности его таковы, — заметил Северино, — тогда в интересах этих потребностей следует соблюдать законы.
— А вот это уже софизм, — возразил Амбруаз, — который и привел к появлению нелепых законов. Дело в том, что человек присоединяется к обществу только по своей слабости, в надежде легче удовлетворить свои потребности, но если общество предоставляет ему такую возможность только на очень обременительных условиях, не лучше ли сделать это самому, нежели покупать столь дорогой ценой? Не разумнее ли провести жизнь в лесу, чем просить милостыню в городе и постоянно подавлять свои наклонности, приносить их в жертву общим интересам, которые не дают ему ничего, кроме огорчений?
На это Северино заметил следующее:
— По моему, как и Сильвестр, ты — ярый противник общественных условностей и человеческих установлений.
— Я их ненавижу, — ответил Амбруаз, — они ограничивают нашу свободу, они ослабляют нашу энергию, они развращают нашу душу, наконец, они превратили род человеческий в стадо тупых рабов, которых может повести куда угодно первый попавшийся негодяй.
— Но сколько преступлений, — сказал Северино, — было бы на земле без установлений и без руководителей.
— Именно так рассуждают рабы, — сказал Амбруаз. — Но что есть преступление?
— Действие, направленное против интересов общества.
— А что такое интересы общества?
— Совокупность всех отдельных интересов.
— А если я вам докажу, что интересы общества — это вовсе не сумма отдельных интересов и что вещь, которую вы называете общественными интересами, напротив того, является результатом отдельных жертв со стороны людей, вы признаете, что защищая свои права пусть даже посредством того, что вы считаете преступлением, я волен совершить преступление, так как оно восстановит справедливость и вернет мне ту часть, которую я уступил вашим общественным установлениям ценой собственного счастья и благополучия? В таком случае, что вы назовете преступлением? Так вот, преступление — это пустой звук, потому что под этим понимают какое-либо нарушение общественного договора, но я должен презирать этот договор, как только мое сердце скажет мне, что он не способствует моему счастью; я должен уважать то, что противоречит этому договору, если истинное счастье сулят мне противоположные поступки.
— Вот именно! — вскричал Антонин, который в это время ел и пил, как проголодавшийся волк. — Вот великие слова!
— А что называете вы моралью, объясните мне, пожалуйста? — не унимался Амбруаз.
— Образ жизни, — ответил Северино, — который должен вести человека по дороге добродетели.
— Но если добродетель — такая же химера, как и преступление, — сказал Амбруаз, — чем является образ жизни, который заводит людей в тенета этой химеры? Ясно, как день, что нет на свете ни добродетели, ни порока, что и то и другое зависит от географического положения, что в них нет ничего постоянного, поэтому абсурдно руководствоваться этими отвратительными иллюзиями. Самая здоровая мораль — та, которую диктуют нам наши наклонности, мы никогда не впадем в заблуждение, если будем подчиняться им.
— Выходит, в них нет ничего дурного? — спросил Жером.
— Я полагаю, в них нет ничего предосудительного, достаточно сказать, что я считаю их все хорошими, так как иначе придется допустить, что либо природа сама не понимает, что делает, либо она внушила нам только те, которые необходимы для осуществления ее намерений в отношении нас.
— Таким образом, — продолжал Жером, — развращенность Тиберия и Нерона происходит от природы?
— Конечно, их преступления служили природе, потому что нет ни одного порока, который был бы ей не угоден, ни одного, в котором она бы не нуждалась.
— Эти истины настолько очевидны, — заметил Клемент, — что я не понимаю, о чем еще тут спорить.
— Меня просто развлекает их развращенный образ мыслей, — ответил Северино, — вот почему я спорил с ними: чтобы дать им возможность высказаться и еще острее наточить свой ум.
